К присутствию женщин в наполеоновской армии относились с некоторым подозрением, хотя их правовое положение улучшилось по сравнению с дореволюционным периодом. Более того, центральные власти санкционировали факт использования представительниц прекрасного пола в армии. К ним относились вивандьеры (vivandières), предлагавшие, например, табак и алкоголь, и бланшизы (blanchisseuses), отправлявшиеся на войну вместе с мужьями или наложницами.

Они были там?

В польском языке термин "маркетанка" сохранился вместо "вивандерка". Он появляется, например, в "Пане Тадеуше", как в оригинале Адама Мицкевича, так и в экранизации Анджея Вайды. Здесь молодой Тадеуш Соплица, пытаясь остудить брачный пыл Телимены и ее готовность следовать за ним "повсюду, во все концы света", заявляет: "Что ты имеешь в виду [...], ты в своем уме? Куда? Зачем? / Идти за мной? Мне, простому солдату, / Скитаться, или маркизу?". Это высказывание знаменательно тем, что показывает: хотя отправиться на войну в компании супруги не было немыслимо в то время, это было необычным явлением. Подавляющее большинство мужчин проходили военную службу - добровольную или по призыву - в одиночку или, если позволяли финансы, со слугами, но опять же: одного пола.

Так же обстояло дело и с полком Шеваль Легер Императорской гвардии. Даже если правда, как утверждает Станислас Брокер, что по пути в Испанию польские кавалеристы "резвились" с французскими женщинами в деревне Шательро (в результате чего по крайней мере одна из них стала отцом), история не получила продолжения в том смысле, что ни одна из "сабинянок" не была похищена на какой-либо срок. В любом случае, источники молчат на этот счет, и потребуется фантазия масштаба Ридли Скотта, чтобы убедить кого-то в обратном.

Ведь помимо прачек и торговок, в наполеоновскую эпоху были и амазонки - настолько лучше своих античных предков, что существовали в реальной жизни. Обойдя французские примеры, следует упомянуть Жанну Зуброву, которая была родом из Бердичева. Ее виртуозности virtus - и резонансу! - этой женщине могли бы позавидовать многие боевые товарищи. Старшее поколение помнит ее по популярным много лет назад произведениям Вацлава Гонсиоровского, прежде всего по "Хурагану". Именно на страницах этого романа Жуброва одной из первых входит в осажденный поляками Замостье, в благодарность за что командование предлагает ей денежное вознаграждение, но она отказывается. Черт, а не женщина!

Ну да, просто подобные инциденты были достаточно необычными, чтобы сразу же попасть в заголовки газет. Так что если неслыханно, что 30 ноября 1808 года в сомосьеррской зарядке гвардейской легкой кавалерии - а именно так пытались перевести французов chevau-légers - участвовали женщины, это значит, что их там не было.

Однако одно дело - захватить испанские пушки, а другое - участвовать в длительной памяти об этом событии, если, оглядываясь назад, можно так о нем сказать. Быстрая разведка показывает, что это возможно, поскольку Сомосьерра по-прежнему функционирует в кровеносной системе польской культуры, что лучше всего доказывают интернет-мемы - культурные тексты, читаемые даже самыми молодыми. И точно: в отличие от обвинения, его памятью занимались и представительницы прекрасного пола. А в случае с одним учреждением - даже прежде всего.

На службе памяти

Шествие открывает Констанция, урожденная Оссолинская, жена Томаша Лубиньского, командира одного из эскадронов легкой кавалерии. Она является адресатом письма, содержащего первый известный потомкам письменный рассказ о поле боя в Сомосьерре (датировано 30 ноября). Известная своей красотой, мисс Констанс, помимо прочего, умела читать: "У нас было много стычек, из которых, благодаря Провидению, мы вышли счастливыми, и особенно из сегодняшней битвы при Само-Сьерра [sic!], мы можем похвастаться тем, что решили судьбу этого сражения, поразив врага в третий раз и еще раз. Мы взяли у него 13 пушек и 5 знамен и рассеяли его совершенно, и это в овраге, почти недоступном для проезда". Козетульский стал знаменитым. Бедный, но храбрый Дзевановский, умер, потеряв ногу...".

Кто-то может решительно возразить. В конце концов, что с того, что пани Любеньская получила письмо? Если кто и заботился о славе события - и своей собственной, - то это скорее поздний генерал Ноябрьского восстания, а не его жена. Подобный аргумент не имеет особой силы, и все потому, что в январе 1809 года это послание было перепечатано в приложении к "Газете Варшавской". - одном из двух важнейших столичных периодических изданий общего характера. Учитывая тираж издания до 350 экземпляров, по мнению одного из экспертов в этой области, это уже серьезный вопрос. Следует отметить, что, согласно тогдашней практике, бумажный экземпляр газеты не выбрасывался в мусорное ведро после однократного прочтения, а читался в кругу друзей, как дома, так и в процветавших тогда кафе: читался и затем живо комментировался. Таким образом, чтобы оценить реальное влияние рассказа Томаша, к упомянутым 350 экземплярам "Газеты Варшавской" нужно применить соответствующий высокий коэффициент. Трудно сказать, сколько именно. Однако следует еще раз подчеркнуть: душой всей spiritus movens "рекламной кампании" была Констанция Лубиньская.

Такое групповое чтение или чтение вслух перед компанией в контексте участия женщин в праздновании Сомосьерры не ограничивалось газетами. Соответствующую историю вспоминает Юлиуш Фальковский во втором томе "Картинок из жизни последних поколений в Польше". 4 января 1809 года во дворце Людвика Гутаковского - в то время уходящего премьер-министра - состоялся прием, на котором появилась невестка будущего главы правительства Станислава Костки, известная в историографии как Анетка Потоцкая, а заодно - проще говоря - племянница герцога Юзефа - словом, особа, занимавшая очень высокое положение в социальной иерархии герцогства.

Тему Сомосьерры начал французский резидент Жан-Шарль Серра, зачитав собравшимся бюллетень 13-й испанской армии, содержащий официальный отчет о событиях 30 ноября, после чего слово взяла Анетка Потоцкая. "Она достала из кармана своего платья копию свежего письма Даву к принцу Жозефу, в котором французский маршал, сжато описав знаменитую атаку наших войск в ущелье Само-Сьерра, заканчивает ее такими словами "[...] Если доблестные поляки проливали свою кровь в Испании за французов, то французы отплатят им благодарностью в Польше [...]", и, комментируя эти слова, пани [...] Потоцкая намекала на циркулирующие в Париже новости о том, что весной начнется новая война между Францией и Австрией".

Таким образом, племянница принца Жозефа убила двух зайцев одним выстрелом. Направив разговор в нужное русло, она показала себя светским человеком, только что приехавшим из Парижа. А предъявив письмо маршал Давута дала понять, что находится в близком и непрерывном дружеском общении с человеком, состоящим в переписке с одним из самых важных наполеоновских полководцев. Последнее было тем более важно, что Даву сначала относился к Понятовскому сдержанно, но, наблюдая за его действиями в 1807-1808 годах, пришел к выводу, что этот хулиган и шут превращается в серьезного командира. Да, она светски заигрывала с Потоцким, это правда. Но в то же время она делала Сомосье хороший рекламный трюк - и это тоже надо помнить.

Также в те дни Мария Валевская, должно быть, писала о Сомосье. И не кому-то другому, а самому Наполеону. Это следует не из ее собственного послания, поскольку оно не сохранилось, а из ответа, который император дал 14 января. Подлинность этого письма долгое время была предметом споров, но современная историография признает, что его автором действительно был "бог войны". Что касается ошеломляющей славы подвига испанской кавалерии, то Наполеон выразился по-своему, то есть лаконично: "Я ценю ваши поздравления с Днем Сомосьерры. Вы можете гордиться своими соотечественниками, которые вписали славную страницу в историю Польши и Франции. Я наградил их всех вместе и каждого в отдельности".

Конечно, в данном случае сложнее говорить о бережном отношении к национальной памяти. Ведь потерянное письмо не было адресовано полякам, а ответный эпистолярий долгие годы покоился в архивах графов д'Орнано, из которых происходил второй муж Валевской. Этим, однако, тема не исчерпывается. Ведь трудно удержаться от впечатления, что политические силы, стоявшие за этой "умственно безвкусной" красавицей (по злому выражению Анетки Потоцкой), пытались уверить Наполеона, что, отдавая ему сыновей для гвардейской службы, Польша дала ему самое лучшее. Тех, кто пойдет за ним в огонь. Сомосьерра идеально подходила для этой цели, поскольку была похожа на взрыв, выбивающий бронированную дверь, - именно так следует воспринимать испанскую оборону Мадрида. И если, как кажется, содержание ответа Наполеона не было секретом для польских политиков, то, видя, что Сомосьерра действительно вызвал у него положительные эмоции, они утвердились во мнении, что это было экстраординарное событие.

"Все это очень красивые и хорошие вещи", - как сказал бы персонаж одного из романов Лукаша Орбитовского. Однако наибольшую услугу обвинению Сомосьерры и его героям оказала Изабела, герцогиня Чарторыйская из Флеминга. Да, эту героиню есть за что упрекнуть. В молодости она прелюбодействовала с истинно просветительским размахом, и не исключено, что у ее детей было пять разных отцов, не считая мужа. Однако все это, с точки зрения последующих заслуг, не имеет никакого значения. То, что было и чего не было, не записывается в протокол. Если этот принцип можно применить к принцу Иосифу, то нельзя отрицать его и в отношении Чарторыйской. Она внесла огромный и неотъемлемый вклад в развитие нации. Хотя ей негде было жить, она приложила усилия для восстановления резиденции Пулавы, разграбленной московитами во время восстания Костюшко, а затем выделила из комплекса два здания для размещения первого в истории Польши музея.

К 1815 году учреждение имело настолько широкую и устоявшуюся репутацию, что герцогине не пришлось прилагать больших усилий для получения новых экспонатов, так как к ней уже обращались с просьбой представить памятные вещи. 16 февраля того же года - то есть еще до окончательной ликвидации герцогства - герцогине пришло письмо от Винцентия Красиньского. Командир полка наполеоновской кавалерии писал следующее (из-за анахронизма польского языка генерала и с учетом молодого читателя пришлось радикально модернизировать орфографию и включить пояснения):

"Ваше Превосходительство! Корпус офицеров некогда первого легкого конного полка [т.е. полка] Польской Императорской Гвардии, при современных [политических] переменах в мире, желая дать Вашему Королевскому Высочеству доказательство уважения, которое вызвали в них [т.е. офицерах] Ее добродетели, Ее привязанность к Родине, предлагают [предлагают] Ей одно из знамен своего полка в коллекцию Священных Меморабилий Национальной Славы, которые Вашей Великой Княгиней офицеры] возбудили в них [т.е. офицерах], они предлагают [предлагают] Ей одно из знамен своего полка в собрание Священных Памятей Народной Славы, которые, собранные Вашим Превосходительством, будут изъяты из чужих рук и из самого времени. Этот знак [т.е. знамя], через сто побед, был на стенах Мадрида [при этом, обязательно, он должен был пройти через горло Сомосьерры] и Кремля [Кремль - московский Кремль, конечно же] оштукатурен. Тысячи молодых [польских юношей], следовавших за ним, считали себя счастливыми [считали себя счастливыми от того, что могут] проливать кровь за Отечество и за его славу".

Подписывайтесь на наш фейсбук Изабела Чарторыйская не стала мелочиться с подарком. Напротив, она выставила знамя в достойном месте, а именно в "раме справа" от входа в Сивиллинский храм, где его видела - и этот факт был записан в ее автобиографическом романе - Констанция Бернацкая. Вымпел "Славный у Само-Сьерры" находился там в компании со знаменем "Освобождение Вены от турецкого насилия", пулями, вероятно пушечными, "из Рацлавиц и Дубенки", а также "штабом маршала Учредительного сейма" - Станислава Малаховского, который, кстати, сохранился до наших дней. Знамя, однако, не сохранилось, потому что в 1831 году Пулавы вновь стали жертвой московских захватчиков.

Женщины - мужчинам?

Как же тогда трактовать тот факт, что женщины помогли сохранить - выражаясь высокопарно, но искренне - пламя памяти Сомосье? В любом случае! Не только, хотя, действительно, период Варшавского герцогства - это настоящий феномен 215 лет, отделяющих современную Польшу от того туманного ноябрьского утра.

Обозначая лишь продолжение, нельзя не упомянуть о роли, которую до сих пор играет поэма Марии Конопницкой "Wąwóz Samosierry", пожалуй, самая популярная из всех произведений, вошедших в "Исторический сборник" начала XX века по образцу Нимцевича, - а ведь это совсем немаленькая книга. Можно поворчать на ее сомнительные поэтические качества и многочисленные неточности. "А чье это имя, / Рользега слава, / Который за Францию / С испанцами кроваво сражается? / Это польская кавалерия, / Знаменитые кавалеристы / Чудесно покоряют / Ущелье Самосьерра". Эта вещь входит в сознание так же безболезненно, как "Reduta Ordona" Мицкевича, а это значит, что Конопницкий наверняка владел каким-то секретом польского языка. То, что не удавалось многим поэтам, более ценимым за интеллектуальные качества или красоту формулировок.

Как же интерпретировать этот факт причастности? Стоит ли применять трактовку, что героини этой истории представляют собой "ложное сознание" или "сотрудничают" с патриархатом? Это было бы оскорбительно по отношению к ним и, вообще говоря, просто неразумно. Возможно, вместо причудливой герменевтики лучше было бы предположить, что культура, в данном случае национальная, позволяет преодолеть напряженность, существующую между полами, и в этом смысле не является ни мужской, ни женской. Она общинная. "Сомосирские" женщины не служили мужчинам и не стремились бездумно подражать им. Работая на коллективное воображение, они служили национальному делу. В конце концов, это касалось и их самих.

– Доминик Щенсны-Костанецки

TVP ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК. Редакторы и авторы

– Перевод Александр Кравченко