Советская агрессия 17 сентября 1939 года была драматической неожиданностью для польского правительства, для армии и для всего общества. К сожалению, это оказалось также мрачной неожиданностью для польских дипломатов в Москве. А их выезд из СССР, хотя и гарантированный международным правом, стал проблемой, хотя и до войны нашим дипломатам в СССР не было сладко. За ними очень внимательно следили, a их контакты с местным населением были ограниченны до минимума. Taк было в Москве, гдe находилось посольство, но также в Киеве, в Минске и Ленинграде, там, гдe функционировали генеральные консульства.

После 17 сентября 1939 г. Советы посчитали, что в отношении сотрудников польских дипломатических миссий не нужно применять никаких международных конвенций: поскольку было принято, что Польши, как государства, уже нет, и правительства РП не существует, значит нет также и польских дипломатов.

Подписывайтесь на наш фейсбук Они ничего не знали?

К сожалению, у польских властей не было информации о тайном проколе к пакту Рибентроп-Молотов, чтo ещe можно понять (хотя французы и англичане о нем знали, но не проинформировали Варшаву). Что странно, они также не предполагали, что СССР может захотеть напасть на Польшу. Tак утверждал наш посол в Москве, Вацлав Гжибовски, который – хотя в Москве он работал с 1936 г. – относительно слабо разбирался в советской политической системе. Как заметили Марек Корнат и Мариуш Волос в книге „Юзеф Бек”, 8 сентября Гжибовски в телеграмме в МИД в Варшаве писал, что «Советы будут стоять на линии абсолютной сдержанности и нейтралитета». А 9 сентября он сообщил, что «Советы заняли выжидательно-нейтральную позицию». Это было весьма наивное убеждение.

Тем временем 11 сентября советский посол Николай Шаронов покинул Кременец, в котором нашло приют Министерство Иностранных Дел и все дипломатические миссии. Посол США Энтони Дрексел Биддл-младший описал это в своем отчете, а в романе «Сентябрь посла» его встреча с бразильским дипломатом на одной из улиц Кременца была представлена так:

„Он взглянул — это был бразильский посланник, мужчина со смуглой, темной кожей, говорящий по-французски с отчетливым португальским акцентом.
– Я вас приветствую – улыбнулся Энтони.
– Вы возвращаетесь из министерства?
– Конечно…
– Так вы не видели Шаронова?
Лицо Энтони удивленно вытянулось.
– Я видел его более часа назад. Он говорил, что у него есть согласие на немедленный выезд в СССР.
– Вот именно… – бразилец явно был возмущен. – Он проехал мимо меня на машине. Сверху имел, кажется, пять чемоданов, и еще несколько, привязанных по бокам автомобиля. Столько багажа на поездку, которая должна длиться один или два дня?
– Точно… – Энтони покивал головой. – Вероятно, что он вывозит жену и детей.
– Но с ним был и его военный атташе, этот полковник…”.
Разумеется, Шаронов в Польшу не вернулся.

В тот же день Юзеф Бек написал маршалу Эдварду Смиглому-Рыдзу, что слухи о возможности раздела Польши между Германией и СССР нереалистичны. Что интересно, майор Рафал Протасовицки, возглавляющий в консульстве в Минске бюро II Отдела Генерального Штаба (разведки), передавал на родину информацию о скоплении сил Красной Армии у польской границы – он писал об этом в рапорте, составленном в октябре 1939 г. в Париже. Разве эти предостережения и другие уведомления не дошли до польских властей?

16 сентября Бек направил к послу Гжибовецкому инструкцию, в которой просил обратиться к Молотову „с вопросом, или в сложившейся трудной ситуации Польша может рассчитывать нa: 1) покупку продовольствия, 2) санитарных материалов, 3) транзит военной помощи из стран союзников”. Он добавил, что „выше сказанное он трактует, как зондаж”, какой будет реакция Москвы.

Но, как показывает отчет Биддла, сотрудники нашего министерства уже не были так уверены, что за восточной границей все было идеально. Вот разговор посла с высокопоставленными чиновниками МИД в Кутах 16 сентября:

„ – Я думаю, что больше всего нас беспокоит Советский Союз», — сказал наконец Старжевский. – У них происходит мобилизация. Мы знаем, что они сосредоточили большое количество частей напротив Тарнополя...
- Откуда вы это знаете?
Старжевски рассмеялся.
– Ведь у нас есть своя разведка – пробормотал он. – И подразделения нашего Корпуса по Охране Границы сообщают о том, что они знают и видят. А иногда они знают очень многое.
Любеньски потушил окурок в пепельнице.
– Царская Россия или большевистская — это одно и то же, сказал он. – У нее те же намерения. Во-первых, она хочет господствовать на Балтийском море. Кроме того, она должна вернуть себе Литву, Латвию и Эстонию. Во-вторых, она хочет контролировать Дарданеллы, чтобы беспрепятственно отправлять свои корабли в Средиземное море. И, наконец, в-третьих, хотя это и в долгосрочной перспективе, захватить Индию. Остальное — мелочи. Хотя возможное нападение на Польшу, конечно, было бы для нас не такой уж мелочью…”

Михал Любеньски был директором кабинета Бека, Павел Старжевский - личным секретарем министра. О чем на самом деле думал сам Бек? Из приведенного выше отчета посла Биддла видно, что во время его последней беседы с польским министром 16 сентября в Кутах они вообще не говорили о Советах.

17 сентября: в состоянии войны с Россией

Посольство Польши в Москве располагалось по адресу ул. Спиридоновка, 30/1, на углу Большого Партарского переулка, недалеко от Патриарших Прудов, известных по «Мастеру и Маргарите», в большом здании, построенном в начале ХХ века, в котором ранее располагался Народный Комиссариат Иностранных Дел, советский аналог Министерства Иностранных Дел (в то время советских министров называли «наркомами»), а затем Верховный Суд. Собственно, здесь работал Вацлав Гжибовский.

Посол так вспоминал ночь с 16 на 17 сентября 1939 года: «Посреди ночи мне неожиданно позвонили. Это был звонок из кабинета заместителя наркома Потемкина. Мне сообщили, что он хочет передать мне важное сообщение советского правительства, и спросили, могу ли я прийти к нему в три часа ночи. Я посмотрел на часы: было 2:15, необычное время для подобных приглашений. Но я ответил, что приеду».

Посол сел в машину и поехал на Кузнецкий мост, 5, в штаб-квартиру Наркоминдела, как тогда называлось МИД СССР. По прямой, расстояние составило более двух километров, а ночью машина преодолела его за десять минут.

Гжибовский вошел в большое здание бывшего Доходного Дома — первого российского страхового общества.

„Я был готов к плохим новостям, но новости, которые меня ждали, были еще хуже. Потемкин зачитал мне текст ноты Молотова, в которой говорилось, что польское государство прекратило свое существование, поэтому советское правительство приказало своим войскам перейти границу Польши. Я яростно запротестовал против лжи, указывая на примеры Сербии и Бельгии, которые были оккупированы во время предыдущей войны, но никто не признал, что они перестали существовать как государства. Я категорически отказался принять ноту, заявив, что могу лишь сообщить правительству о советской агрессии. Было три тридцать, когда я вышел из кабинета Потемкина. В пять минут пятого я послал министру Беку телеграмму кларом (или кларисом, т. е. открытым текстом — ред.), которая дошла до него только в одиннадцать часов утра. Советские войска вторглись в границы Польши в пять часов того же утра", - вспоминал он.

В ноте говорилось следующее: «Польско-германская война проявила внутреннее банкротство польского государства. За десять дней военных действий Польша потеряла все свои промышленные районы и культурные центры. Варшавы как столицы Польши больше не существует. Польское правительство бездействует и не подает признаков жизни. Это означает, что польское государство и его правительство фактически прекратили свое существование, а значит, договоры, заключенные между СССР и Польшей, утратили свою силу. (…) Советское правительство не может оставаться равнодушным, когда братья одной крови, украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши, брошенные на произвол судьбы, были лишены защиты. Принимая во внимание эту ситуацию, советское правительство предписало командованию Красной Армии отдать приказ о переходе границы, чтобы позаботиться о жизни и имуществе жителей Западной Украины и Белоруссии. Одновременно советское правительство намерено приложить максимум усилий для того, чтобы избавить польский народ от несчастий войны, в которую его втянули безумные руководители, и позволить ему жить мирной жизнью”.

Ситуация была вдвойне сложной, поскольку советские власти, по понятным причинам, не хотели облегчать контакты Гжибовского с польским МИД, а министр Бек находился в Кутах и имел весьма ограниченные возможности действовать и связи с заграницей. Тем не менее, как только он узнал о советском нападении, он направил польскому послу инструкцию: «Сегодня советские войска перешли границу Польши в ряде пунктов. Пожалуйста, немедленно протестуйте, требуйте объяснений и вывода войск с территории Польши».

Затем Бек отправил телеграмму в польское консульство в Черновцах (тогда Румыния), поручая разослать ее по посольствам в Париже, Лондоне, Риме, Вашингтоне, Токио и Бухаресте: „Сегодня советские войска совершили агрессию против Польши, перейдя границу в ряде пунктов крупными соединениями. Польские войска оказали вооруженное сопротивление. Столкнувшись с превосходством сил [противника], они отступают с боями. Мы начали акцию протеста в Москве. Это действие является классическим примером агрессии”. А потом появилось еще одно указание – польским дипломатическим миссиям организовать «протест против советских инсинуаций» о том, что польское государство распалось. Министр отправил Гжибовскому депешу: «Наши войска оказали активное сопротивление советскому вторжению. Я полностью одобряю поведение господина посла. Пожалуйста, потребуйте свои паспорта и покиньте Москву».

Все это означало, что МИД признал, что Польша и СССР находятся в состоянии войны. Об этом свидетельствует употребление слова «агрессия» и распоряжение, адресованное Гжибовскому. Бывший министр иностранных дел Ян Шембек написал несколько месяцев спустя: «Мы находимся в состоянии войны с Россией по самому факту агрессии. (…) Формальное объявление войны не является необходимым условием состояния войны. Классическими примерами этого являются русско-японская война 1904 года или польско-германская война 1939 года».

Однако речь президента Игнация Мостицкого от 17 сентября была несколько мягче: он заявил, что «наш восточный сосед вторгся на наши земли, нарушив действующие соглашения и вечные принципы морали». Не было использовано слово «война». Аналогично и в случае с приказом маршала Смиглого-Рыдза: «Советы вторглись. Приказываю общий отход в Румынию и Венгрию кратчайшими путями. Не воюйте с большевиками, если только они не нападут или попытаются разоружить подразделения. Задача Варшавы и городов, которые должны обороняться от немцев, —остается неизменной. Города, к которым приблизятся большевики, должны договориться с ними об отходе своих гарнизонов в Венгрию или Румынию».

Смиглы тоже не писал о войне, он даже не употреблял слова «агрессия», и не очень понятно, как города, расположенные вдали от венгерской или румынской границы, должны были вести переговоры об отправке войск в эти страны. Львов (точнее, генерал Владислав Лангнер, командовавший его обороной) договорился с Советами о том, что офицеры отправятся в какую-нибудь нейтральную страну, но Советы сразу нарушили свои обещания после подписания договора.

Интервенция посла Германии

В Москве и других городах польские дипломаты оказались в ловушке. Они должны были уехать без проблем - польский посол в Берлине Юзеф Липский уехал через Данию после 1 сентября 1939 года, а затем добрался до Польши через Швецию и Латвию - и даже встретился с министром Беком в Кутах. Как пишет белорусский историк Игорь Мельников, власти Минска "интернировали" сотрудников Генерального консульства Республики Польша в Минске. Также есть сообщение, что «недовольные» советские граждане ворвались в здание польской дипмиссии и сорвали с входа доску с изображением польского орла. Затем в коридоре консульства появился сотрудник НКВД.

В конечном итоге наши дипломаты смогли покинуть Советский Союз только после решительного вмешательства декана дипломатического корпуса в Москве посла Германии Фридриха фон Шуленбурга. Ежи Лоек в своей книге «Агрессия 17 сентября 1939 года» писал, что позиция фон Шуленбурга оказалась необычной и неожиданной. Немец потребовал от советских властей немедленно выполнить свои обязательства по международному праву в отношении польской миссии и уважать дипломатические правила.

Ранее Советы требовали, чтобы их дипломатам разрешили покинуть Варшаву (посла Шаронова там уже не было), но фон Шуленбург, благодаря своим контактам с верховным командованием Вермахта, добился эвакуации всего советского персонала (62 человека) за пределы осажденной Варшавы и их выезд через Крулевец (Кенисберг) в СССР. И именно этот аргумент должен был убедить Молотова.

Похищение консула

В Киеве на углу улицы Грушевского (тогда Кирова) и Шовковичной (тогда Либкнехта) стоит красивое одноэтажное здание. До войны здесь располагалось Генеральное Консульство Республики Польша. Здесь с 17 сентября находились польские дипломаты и генеральный консул Ежи Матусиньски.

Матусинский служил за границей с мая 1926 года. Он занимал должность заместителя начальника Генерального Консульского Отдела Министерства Иностранных Дел. В 1933–1935 годах он был генеральным консулом в Питтсбурге (1933–1935), в 1935 году – в Нью-Йорке, в 1935–1937 годах – в Лилле и с 1937 года – в Киеве.

Наши дипломаты должны были выехать из Москвы в Хельсинки. 1 октября 1939 года в 2 часа ночи Ежи Матусиньски был вызван в штаб полномочного представителя Народного Комиссара Иностранных Дел СССР при правительстве Украинской ССР для обсуждения вопроса о переезде в Москву. Хотя ему предстояло преодолеть неполных 350 метров, он поехал на машине в сопровождении двух водителей.

Сотрудники консульства прождали их до 6 утра, а затем отправили одного из вахтеров проверить, припаркована ли еще машина консула перед офисом представительства. Советы не разрешили ему выйти из здания, но он увидел, что машины нет. В 9.00 полякам удалось дозвониться до представительства комиссариата - им сообщили, что Матусиньского никто никуда не вызывал.

Посол Гжибовский попросил вмешаться декана дипломатического корпуса Шуленбурга и его заместителя итальянца Аугусто Россо. Сначала заместитель комиссара Владимир Потемкин заявил, что ничего не знает о судьбе консула. В более позднем разговоре с Шуленбургом он заявил, что Матусиньски «не в наших руках». Поэтому Гжибовский решил, что дипломаты должны уехать, без выяснения всего дела, и поезд в Финляндию отправился 10 октября.

По мнению расследовавшего дело, проф. Войцеха Скуры, власти СССР признали Матусиньского шпионом. После немецкой агрессии против СССР один из освобожденных из тюрьмы поляков рассказал, что встретил похищенного водителя из польского консульства, который рассказал ему, что Матусиньски был заключен в тюрьму НКВД. В 1942 году появились очередные аналогичные сведения.

Известно, что когда консул подъехал к воротам представительства Наркомата иностранных дел, из стоявшей рядом машины вышли шестеро мужчин в штатском. Поляков обыскали и отвезли в тюрьму по ул. Короленко (ныне Владимирская). Затем задержанные оказались на железнодорожной станции в пригороде и провели ночь в тюремном вагоне. 10 октября поезд прибыл в Москву, и поляков доставили в следственный изолятор НКВД на Лубянке. Об этом сообщил освобожденный в 1941 году первый водитель консульства Анджей Оршиньски, вступивший в армию генерала Андерса. Второй водитель, Юзеф Лычек, тоже был освобожден (oба попали под амнистию после немецкого нападения на СССР), но он умер при невыясненных обстоятельствах.

***

Договор Сикорского-Майского от 30 июля 1941 г. восстановил дипломатические отношения между Польшей и СССР. Однако о состоянии войны между двумя странами в нем не упоминалось. Но и в дополнительном протоколе правительство СССР была гарантирована «амнистия» для польских граждан: политзаключенных и ссыльных, лишенных свободы на территории СССР в тюрьмах и трудовых лагерях, а также военнопленных. Говоря об «амнистии» для военнопленных (что само по себе было странной формулировкой), протокол, тем не менее, признавал польскую государственность.

17 июля 1942 года председатель Польских Военных Судов Станислав Шурлей постановил в специальном циркуляре, что начиная с 30 июля 1941 года к СССР не следует относиться как к врагу – следовательно, до заключения договора это государство считалось врагом.

Реактивировано также деятельность Посольства Польши в здании по ул. Спиридоновка, а после переезда дипломатического корпуса в Куйбышев там разместилась польская миссия. Но ее деятельность длилась недолго. После обнаружения катынской резни в апреле 1943 года Советы разорвали дипломатические отношения с Польшей и закрыли посольство 25 апреля 1943 года, а его персонал покинул Куйбышев 5 мая того же года.

Посольство вернулось на Спиридоновку (правда, с адресом на Большом Патриаршем Переулке, временно переименованном на Адама Мицкевича) в 1945 году, но теперь оно представляло собой другую польскую власть - полностью подчиненную Москве.

– Пйотр Косьциньски

TVP ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК. Редакторы и авторы

– Перевод: Лариса Верминская

При написании текста автор использовал, среди прочего, исследование «Похищение советской властью главы польского консульского учреждения в Киеве Ежи Матусиньского в 1939 году», вошедшего в книгу «Польская дипломатия на Востоке в XX — начале XXI века» под редакцией Г. Строньского и Г. Серочинского (Ольштын-Харьков, 2010 г.); исследования Игоря Мельникова «Как большевики похитили польского консула в сентябре 1939 года» («Новая Восточная Европа», 10 марта 2023 г.); из книги проф. Ежи Лоека «Агрессия 17 сентября 1939 года» (много изданий, первое во втором тираже во времена Польской Народной Республики); из книги Марека Корната и Мариуша Волоса «Юзеф Бек» (Варшава 2021); собственный роман «Сентябрь посла» (Варшава, 2022).