Останки Мечислава Яловецкого, купившего для Польши полуостров Вестерплатте, были привезены из Англии и 5 декабря 2022 года похоронены в Почетной Аллее гданьского кладбища Сребжиско.

Еженедельник TVP: "Наша семья принадлежала к дому Рюриковичей „, - пишет ваш прадед в томе воспоминаний ”На краю империи". В свою очередь, его внук в предисловии к той же книге добавляет, что прародителем рода Яловецких был князь Михаил Давидович Переяславский, а на могиле прадеда в Гданьске есть надпись: Мечислав князь на Переяславе. Я должна называть вас князем?

AНДЖЕЙ ЯЛОВЕЦКИ: Я никогда не задумывался над тем, или я ним являюсь. Я жил в Австралии, далеко от мира, где существовали европейские стандарты. Да, мой отец рассказывал мне о том, что прадед был князем, но у меня не было физических доказательств этого. Только в 1989 году мы получили все документы, свидетельствующие о нашем происхождении. Однако для меня важно то, что Мечислав [Анджей Яловецкий именно так говорит о своем прадеде-прим. ред.] сделал для польского государства. То, кем он был.

Что вам досталось от предков, чьи огромные поместья находились в Литве, Украине, России?

Только сундук [с несколькими десятками томов дневников Мечислава Яловецкого-прим.ред.] и фамилия. И гордость, что я ее ношу.

Это не обременяет?

Я должен это заслужить, но в Австралии у меня есть такое преимущество, что с польской фамилией я гражданин второй категории, и я могу себя так вести. [смеется] В Польше я должен быть более осторожным и как-то рекламировать себя.

Яловецкие за участие в восстании 1863 года лишились имущества, между тем в их жилах текла литовская, русская и даже шотландская кровь. И все же, как писал ваш прадед, они чувствовали себя поляками. Сегодня это трудно понять.

Я это понимаю, потому что чувствую тоже самое.

Чувствуете себя поляком? Вам было всего 3 года, когда вы с родителями уехали из Польши.

Я всю жизнь говорил о себе, как об Анджее и боролся за то, чтобы люди правильно произносили мою фамилию. А ведь легче было бы называться Эндрю, а фамилию упростить и изменить на, скажем, Джало ( англ. Jelou-ред.) И жил бы себе спокойно.

Вы прекрасно говорите по-польски…

Aнглийский – это мой технический язык, для выражения эмоций у меня есть польский.

Почему вы решили увековечить мир, которого уже давно нет, и на языке, который вы не изучали в школе? Отец просил об этом?

Нет, это был мой выбор. Хотя сегодня я думаю, что мне ничего не пришлось выбирать. Я просто родился поляком и ним умру. Это было нелегко, потому что я не вырос в традиционной семье, то есть у меня не было двоюродных братьев, дядей, тетушек, которые говорили бы мне на каждом шагу: ты поляк.

Как вы оказались в Австралии?

Мы уехали из Польши в 1980 году. До этого отец ездил в Испанию. Он был представителем польского судового реестра. Он не был членом партии и поэтому должен был отмечаться каждые 6 месяцев, чтобы доказать, что не сбежал. Последний раз он приезжал в Польшу из-за смерти матери. Когда было введено военное положение, он решил, что больше сюда не вернется. Мы эмигрировали в Австралию, сначала в Аделаиду, затем в Перт.

Ваш отец, о чем вы можете прочитать во введении к тому „На краю империи”, был не в ладах с дедушкой. Когда они встретились в Лондоне в 1957 году, дедушка раздражал его „своими анахронизмами”, они чувствовали себя чужими друг другу. Откуда взялось это отчуждение?

Михаил Яловецкий, мой отец, был тогда еще подростком-ему было около 18 лет. Впрочем, он тогда не нанес визит деду, но должен был встретиться с дядей, Тадеушем Заблоцким. Так сработала старая школа неоказания чувств, то, что англичане называют „stiff upper lip". Впрочем, мой отец тоже не умел проявлять любовь. Такова была традиция: отсутствие семейной близости и доверие воспитания собственных детей гувернанткам. Так воспитывались Анджей и Кристина [дети Мечислава-ред.]. Может быть, отсюда и отчужденность между дедом и внуком? Они носили одно и то же имя, но не были близки.

А как ваш прадед оказался в Англии?

Ему удалось покинуть оккупированную Польшу, благодаря дружбе, восходящей к царским временам, с братьями Нобель. Со второй женой и дочерью они перебрались в Швецию, а затем на острова.

Тогда в Лондоне, на встрече с внуком, прадеду все же удалось растопить лед…

Дед в самом конце отдал отцу письмо, которое его отец написал ему перед Первой мировой войной. И заплакал. Любовь была, но он никогда ее не показывал.

Вы лучше понимаете Мечислава?

Я чувствовал такое же отчуждение, но по отношению к отцу. Тогда прадед встретился с внуком в тот момент, когда он все потерял, так что был недостаток в приемниках. Так же и у моего отца не было ничего ценного, чтобы передать мне в эмиграции. Он должен был все начинать заново, чтобы что-то оставить мне. Другое дело, что самым большим сокровищем, большим, чем любое имущество, которое он мог мне оставить, было издание воспоминаний Мечислава. Для меня невероятной честью является тот факт, что один из томов этих мемуаров, „Вольный город”, Ванда Пултавска читала папе перед смертью.

И эти помещичьи истории, которые случались, как писал прадед, „когда – то”, смогли заинтересовать мальчика, выросшего в Австралии?

Это произошло не сразу. Прадед, тогда еще в Англии, пытался рассказать внуку о мире, который человек, живущий при коммунизме, не мог себе представить. Точно так же мой отец пытался рассказать мне эти старые истории, и я подумал: „Хорошо, но что мне с этим делать?” Я слышал все эти трудные имена, и это было бременем для меня. Иногда я хотел быть Смитом или Брауном, потому что это было просто. Однажды я сказал своему другу, что мой дедушка был князем. Он сделал большие глаза и решил, что я читал слишком много комиксов. В другой раз я взял в школу сундук с дневниками и семейными документами, наследство Мечислава, и был уверен, что это заинтересует мой класс. Я достал письмо бабушки королевы Елизаветы к Мечиславу, в котором она выражала радость, что он благополучно добрался до Англии. И ничего! Некоторые документы в сундуке были старше Австралии, но моих коллег это не трогало. Зато произвел фурор 40-летний мяч для крикета.

Так когда вы поняли, что воспоминания вашего прадеда такие ценные?

Я думаю, что что-то начало доходить до меня только в 1989 году, когда мы некоторое время жили в Югославии. Отец подписал контракт с норвежской классификационной компанией Det Norske Veritas и руководил судостроением. Наша тетя Кристина [сестра Андрея, дочь Мечислава и Юлии Ванькович, дочери Петра Ваньковича, владельца большого имения в Минске – ред.] жила тогда в Монте-Карло. Именно она дала нам сундук, полный дневников Мечислава. Для нее это было проявлением угрызений совести, потому что он напоминал ей о желании прадеда когда-нибудь издать его воспоминания и найти хорошее место для хранения акварелей, которые он нарисовал после войны. Тетя, кажется, обрадовалась, что мы приехали, потому что она могла переложить это бремя на моего отца. Она боялась "встречи" с Мечиславом. Мой отец неохотно забрал сундук. Потом он ездил с ним по миру.

Что еще есть в сундуке, кроме нескольких десятков томов воспоминаний?

Есть, например, список всех имений Яловецких в Литве, России и Польше, дополненный иллюстрациями авторства Мечислава. На его рисунках видны интерьеры особняков, отдельные комнаты и даже мебель: каждый стул, шкаф или часы. Эти предметы также подробно описаны [Анджей Яловецкий показывает рисунки коридора во дворе в Камене, где стоял фигурный письменный столик, а на стенах висели палаши-ред.]. Наша семья лишалась имущества много раз. Может быть, речь шла о том, чтобы иметь материальные доказательства того, что у нас было, и, возможно, попытаться вернуть когда-нибудь наше имущество?

На что прадедушка жил в эмиграции?

У него было много связей, и дворяне помогали друг другу. Наверное, он сумел взять с собой золото, бриллианты, и был действительно богатым человеком. Он даже составил карту банков, где держал свои капиталы. У меня есть его различные ценные бумаги, которые я не могу прочитать, потому что они написаны по-русски. Кто знает, может быть, я тоже богат?

Что потом было с сундуком, после того, как вы его забрали от тети?

Я боялся его открывать. Я уже привык к мысли, что мы связаны с Пилсудскими или Ваньковичами, но в сундуке, наверное, были сведения о тысячах других имен родственников и знакомых. Это меня поражало. Кроме того, я не умел читать по-польски. Содержимое сундука было запретным плодом, хотя, конечно, оно меня очаровывало. Мой отец тоже не трогал сундук. Только когда он вышел на пенсию, он начал открывать его и изучать документы своего деда. Он составил десяток томов воспоминаний, и из этого появилась „На краю империи”, а затем и „Свободный город”.

- А вы нашли в сундуке ту телефонную книгу Петербурга 1916 года, которую ваш прадед имел в Лондоне?

К сожалению, нет. Много таких сокровищ пропало. Например, у тети была копия генеалогического древа нашей семьи, оригинал которого висел в поместье в Камене. Во время оккупации его сжег немецкий офицер. Тогда он сказал, что это конец нашего рода. После смерти тети эта копия, скорее всего, погибла. В нормальной семье за такими вещами следят, но в нашей это невозможно, потому что никто не контактирует друг с другом. Ты даже не знаешь о том, что кто-то умер. Впрочем, я последний. На этом история заканчивается.

J Есть такая ситуация, описанная прадедом в „На краю империи", когда он попадает в какое-то местечко в Ливонии, на территории бывшей Речи Посполитой. Эстонец, владелец пансионата, в котором он останавливается, ведет его на кладбище, к могилам бывших польских владельцев Аннополя. Мечислав Яловецкий пишет, что ему тогда казалось, что кто-то стоит у него за спиной, касается его плеча...

Духи предков. Oни живут со мной. Я на самом деле верю, что Мечислав находится рядом со мной.

Вы посещали давние имения?

Да, я был в Каменю [калиское – red.]. Это очень больно. Kaмень – это уже не красивое место. Koммунисты любили портить пейзаж, потому что из окон дома видно многоэтажку, оставленную ПГР.

А вы проехались теми железными дорогами, по которым прадед ездил из Петербурга в свое имение в Силгудишках. по-литовски Салдутишкис, приблизительно в 90 км к северо-востоку от Вильнюса?

Нет, но я должен это сделать. Я никогда не был в России. Я доехал только до Литвы, впрочем, в первый раз с отцом, на байдарках, в начале 90-х. Мы начали свое путешествие в Сувалках и автостопом добрались до Силгудишек. Наш двор был опустошен. Мы вошли через окно. Там нашли кафель от старой печи и взяли несколько осколков себе на память. Мы увидели человека, одетого как русский солдат. Оказалось, это был ксендз. Мы представились, и он созвал всю деревню. Ночевали мы тогда в том, что осталось от деревянной железнодорожной станции, спроектированной в закопанском стиле Станиславом Виткевичем [брат матери Мечислава – ред.]. Горы больше не существовало. Мы жили там с семьей, которая сопровождала нас по окрестным домам. Нас все принимали, а какой-то господин даже принес русскую печать Мечислава. Беззубые старушки вспоминали старые времена. Все это было очень приятно. Только когда я поехал туда спустя годы и увидел, что кто-то другой устроился в имении прадеда, мне стало больно. Я чувствовал, что это моя земля. И я имею в виду не богатство, не деньги, но я чувствовал, что должен быть там, где могилы моих предков. Меня тянуло туда. Я думал, что ведение этого хозяйства должно быть моим образом жизни, что это вписано в мою ДНК.

„За окнами силгудского двора тянулись к югу, вдаль, как море, скрытое голубоватым туманом, темные боры Лебонарской пущи”, – писал прадед. А сегодня?

Дом и здания очень хорошо отремонтированы. Новый хозяин-очень милый литовец-живет так, как раньше Мечислав, впрочем, является его поклонником. Он сказал мне, что у меня здесь всегда есть своя комната.

Я спросила о поездках по железной дороге, потому что отец Мечислава, генерал царского корпуса военных инженеров, был в Литве владельцем Общества Подъездных Железных Дорог.

Он также был генеральным инспектором царских путешествий. Его завод строил вагоны для царя Александра III. Они были настолько прочны, что спасли царю жизнь, когда произошла катастрофа [под Борками-ред.]. Поэтому Болеслав получил разрешение выкупить семейное имущество, утраченное во время январского восстания. Тогда он выкупил Силгудишки, Кукулышки и другие близлежащие земли. Интересно, что после 1989 года нам также предложили выкуп усадьбы в Камене [имение второй жены Мечислава Яловецкого, Софии Ромоцкой-ред.], не было и речи о передаче имения, кроме выкупа. История повторяется. [смеется]

Taкая судьба вашей семьи. Во вступлении к „На краю империи” oтец также вспоминает Анджея Яловецкого, вашего деда.

Поэтому я также хотел бы отметить как-то личность моего деда Анджея, в высшей степени способного экономиста. Во время войны он был директором Главного Опекунского Совета [фактически бюро правления городского опекунского совета в Варшаве, которое по требованию немцев изменило свое название на Польский Опекунский Комитет в Варшаве-ред.] Его трудоустроил Адам Роникер. Андрей имел международные связи и, конечно, финансовые навыки и собирал деньги для совета, но что-то из этого шло и на АК. Деньги поступали, между тем, из Швеции. Шведский посол всегда требовал от него отчетов, и когда деда задержали в Берлине, немцы их нашли. Наконец они узнали, чья подпись на этих бумагах, и отправили деда в Майданек. Подпольщики подготовили акцию по его спасению. Все было готово, но дед – ему было 32 года-заболел тифом и умер.

„Кроме воспоминаний, от всей многовековой жизни семьи ничего не осталось"- так резюмировал историю Яловецких ваш отец.

Его тоже настигла такая судьба. Всю жизнь ему приходилось бороться. Во времена ПНР он уже в школе имел неприятности, потому что происходил из неблагополучной среды. С таким именем ему было трудно поступить в университет. Потом эмиграция, которая тоже его убивала. Все эти переживания нашей семьи превратились в шрамы нескольких поколений. Я не знаю, или унаследовали бы эти шрамы мои дети, если бы они у меня были. Раньше я думал, что эти грустные семейные истории меня не касаются, что это глупые суеверия. Теперь я знаю, что они оставили след и на мне. Иногда я думаю, что хорошо, что это заканчивается для меня. Некоторые эпохи должны заканчиваться.

Мог ли ваш прадед чувствовать себя неудачником? Так это видел ваш отец.

Я смотрю на это иначе, более романтично. Он действительно был когда-то магнатом, но все потерял и оказался в Англии, на Фокс-Роуд, в маленькой квартире. Ему было 63 года, и он уже достиг своего в жизни, но не сдался. За это время он создал около 2 тыс. акварелей. 1171 из них сегодня принадлежит Институту Гувера в Стэнфордском университете в Калифорнии. Хотелось бы, чтобы они когда-нибудь вернулись в Польшу. Мечислав действительно много работал на эмиграции. Он даже преподавал сельское хозяйство в Университете Глазго, издавал книги по сельскому хозяйству. Неудачник? Нет. В конце концов, он создал осязаемое доказательство существования мира, которого больше нет. Мира землевладельцев, мира Речи Посполитой двух народов, ее пейзажей и архитектуры. Он также составил перепись жителей усадеб и дворцов, которых он знал, семей и друзей. Он описал Пилсудских, Ваньковичей, Монюшко. Он был очень откровенен в cвоих описаниях, ничего не приукрашивал.

A что oн думал о своем далеком родственнике, Юзефе Пилсудском? В „Нa краю империи” он пишет, что не верит ни в результаты подпольной деятельности, ни в социализм. Нападение же на поезд в Безданах он комментирует так: „Признаюсь, что я был неприятно удивлен, что Пилсудски, наш далекий родственник, потомок обедневшего литовского рода, замешан в деле, имеющем признаки бандитизма…”.

Этот фрагмент, наверное, единственное место, когда Мечислав пишет о Пилсудском. Он очень мало о нем вспоминает, a если и вспоминает, то дипломатично, с большим уважением, иначе, чем в жестких воспоминаниях о других родственниках и знакомых.

Если бы была такая возможность, то Вы бы поселились навсегда в Сулгусках?

Я бы попробовал. Нет, иначе, я был бы обязан этим заняться, что-то с этим сделать, может музей? Ведь я бы не смог это продать. (Подумав, через минуту) Моим настоящим наследием является популяризация воспоминаний Мечислава, увековечивание его истории. Я решил, что Мечислав должен вернуться сюда, в Польшу, и, как это должно выглядеть, ну я и добился своего.

Перезахоронение останков прадеда в Гданьске, это была Ваша идея?

Моя. Я долго искал способ почтить память Мечислава. Сначала я думал о том, чтобы поставить ему памятник на Вестерплатте, но так получилось, что тем временем я получил информацию о том, что его могила была найдена в Бекенхэме недалеко от Лондона. Тогда я подумал, что Мечислава нужно похоронить в Польше.

Почему в Гданьске?

Я чувствовал, что по причине его работы в Гданьске [после возвращения Польше независимости Мечислав Яловецки стал первым представителем польского правительства в Свободном Городе Гданьске – ред.] в общем в Польше о нем услышали. Он открыл Речи Посполитой дверь в Гданьск. Без этой миссии он бы был простым помещиком из Литвы. Однако я думаю, что он покидал Польшу с чувством досады, что никто не оценил этой работы, поэтому я хотел его перезахоронить в Гданьске. У него самый высокий памятник на кладбище, из наилучшего камня. Из того же материала сделан обелиск Густава III перед Королевским дворцом в Стокгольме. На мой взгляд, то, что недавно произошло в Гданьске, – это „rebirth” - возрождение Мечислава.

I А что теперь?

Похороны рассматриваются как конец определенной эпохи, но в этом случае перезахоронение прадеда - это только начало.

А какие Ваши планы?

Издавать очередные книги. Одна уже готова – "Люди, которых я знал"” Это алфавитный список всех людей, которых знал Мечислав, и его мнение о них. Потом стоит потерять весь этот инвентарь имений, приобретенный дедом, потому что это что-то гениальное. Я также хотел бы выпустить альбомы акварелей Мечислава, а также воспоминания о его учебе в Рижском Университете и членстве в корпорации Arkonia, к которой также принадлежал Владислав Андерс. Эта книга тоже готова. Люди также хотят знать, что происходило с Мечиславом в Англии. Я не знаю, есть ли у меня ответ на этот вопрос. Прадед предпочитал писать о прошлом. У него была такая богатая жизнь до войны, что эмиграция в Англию, должно быть, была для него банальной. Во всяком случае, его мемуары похожи на оливки, и из них еще можно выдавить не менее пяти книг.

Подписывайтесь на наш фейсбук Мне кажется, что это не конец.

Я всегда мечтал, чтобы книги Яловецкого были включены в программу школьного обучения. Знаю, это трудно, но люди пишут об этом в комментариях в социальных сетях и добавляют, что на основе этих воспоминаний должен быть снят фильм. И будет снят. Фильм и сериал. Сейчас это происходит. Три серии „На краю империи”, три „Свободный город” и три „Реквием для землевладельцев».

Это "Миссия невыполнима". И не такие истории удавалось снимать в польском кино.

Это трудная задача, но я надеюсь найти коллег, которые будут так же относиться к этой теме. На самом деле, это уже происходит. Раньше я стучал в двери многих учреждений, и ничего, а теперь они просто открываются. Не хотелось бы только очередной "испанки”… Я давно думал о создании Фонда им. Мечислава Яловецкого, и я считаю, что сейчас нужно ковать железо, пока оно горячо. Сейчас время для создания фонда поддержки психического здоровья детей и, с другой стороны, для финансирования литературной премии имени моего деда. И еще одна мечта: я бы хотел, чтобы память о Мечиславе сблизила людей, чтобы литовец, латыш, белорус и поляк могли стоять в одном зале и смотреть на акварели прадеда, забывать о политике и видеть, каким был когда-то прекрасный их общий мир.

Имеет ли история Вашей семьи также и оптимистическую сторону?

Естественно, что имеет. Ведь большую часть жизни я был эмигрантом, плывущим по течению, лишь когда хорошо узнал историю Мечислава Яловецкого, нашего рода, узнал кем я есть, о своем происхождении и к чему стремлюсь. Mечислав дал мне самосознание, которого у меня долго не было. Сейчас я, Анджей Яловецки, рожденный в Гданьске, в семье, которая происходила из литовских Силгудышек, которая перед войной оказалась в Камене, и мне есть чем гордиться. Мечислав дал мне цель в жизни – популяризация его наследия является самой лучшей работой, которую я мог себе представить. Благодаря ему, я могу оставить след, как-то вписаться в семейную историю. Ибо я - последний. И это прекрасно. Я сегодня могу умереть, зная, что предки будут мною гордиться.

– Разговор вела Анна Гвоздовска
-Перевод: Лариса Верминская

TVP ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК. Редакторы и авторы