Прежде всего в глаза бросаются неестественно крупные суставы пальцев. Как кольца? Где там, как фасоль: белая, питательная, дымящаяся, когда вылавливаешь ее ложкой из тарелки с борщом. Последняя пуговица пальто - как пережаренный вареник, круглый и потемневший. Лист ивы, заброшенный ветром на мостовую, легкий и изогнутый, он как кромка хлеба - корочка с одной стороны и нежная мякоть с другой.

Мода на раскрашивание архивных фотографий ослабила нашу способность узнавать цвета в палитре серого и чёрного, так что не сразу удаётся разглядеть в неясном поникшем силуэте грязный льняной мешок. Он мог бы вместить дюжину кочанов капусты, хрустящих, тяжелых от сока. Дюжину буханок, круглых и пахнущих лугами. Пуд или полтора фунта свеклы, репы, скользкие, твердые, жемчужные зерна пшеницы. Или большой пучок крапивы, майорана, горсти молодых листьев, сорванных вместе с почками и молодой корой, прямо с ветки. Личинки майского жука, речные мидии, а может быть, даже пойманную мышь?

Но мешок пустой, смятый, прижатый к мостовой с запрокинутой головой. Взгляд постепенно распознает: опухшие уши, маленький нос, поседевшие от тоски волосы и, наконец, навеки умолкнувший: "иссохшийся рот человеческого голода". Это кадр Александра Винербергера, человека, который фотографировал Голодомор.

Полевые исследования украинского голода

Голод, покупаемый сегодня в рассрочку модными горожанами в поисках эффективной диеты, является также общей проблемой человечества, одним из древнейших его орудий и причиной одной из самых мучительных смертей. Кнут Гамсун за описание изматывающего голода получил литературную Нобелевку. Группа врачей, проводивших в Варшавском гетто систематические исследования голода, который убивает, не получили Нобелевской премии по медицине. Холокост, устроенный немцами пережили пятеро исследователей: один из них, кардиолог Эмиль Апфельбаум, после войны опубликовал рукопись, которая хранилась у польского терапевта Витольда Орловского.

«Клинические исследования голода» — памятник особого мужества — и ресурс знания для тех, кто хотел бы описать этот опыт в научных терминах. Невооружённым глазом мы не увидим изменений функций внутренних органов, атрофии («самопоедания») поджелудочной железы или вымывание электролитов из организма, без стетоскопа мы не услышим, как замедляется сердцебиение. Мы ничего не узнаем о галлюцинациях, об обострении обоняния, навязчивых мыслях об одном: о полном рте (здесь нам немного поможет Гамсун).

Невооруженным глазом — или через видоискатель фотоаппарата — можно увидеть, как раздражение переходит в апатию. Увеличение слюнных желез (так вот почему у девочки в черной деревенской шали такие пухлые щечки!), голодные отеки (перепончатые белые руки и ноги, настолько большие, что не помещаются в лаптях, растопыренные на дороге, как комки дрожжевого теста), и наконец, атрофия мышечной и жировой ткани. И именно это, последнее, лучше всего отображено на фотографиях Винербергера: труп на харьковском тротуаре выглядит как небрежно брошенное тряпье, штанина трепещет на берцовой кости и голени, словно малиновые знамена на Кремлевских башнях.

Три лезвия геноцида

Мы уже много знаем о Великом Голодоморе в Украине - преступлении геноцида 90-летней давности, о котором всё чаще говорят и которое называют славянским словом Голодомор. Масштабы и стратегия операции, начавшейся в 1930 г., хорошо известны и имели, так сказать, три лезвия: получение максимального количества сельскохозяйственной продукции (главным образом зерна) на экспорт; задание «сломать» структуру украинского села, пассивно (а иногда и активно) противодействующего коллективизации сельского хозяйства; наконец, ликвидация значительной части украинского общества, которое в глазах Сталина представляло социальную и национальную угрозу.

    Подписывайтесь на наш фейсбук  
  Два из этих лезвий геноцида прекрасно легли одно на другое - как в ножницах: эффективная атомизация сельских общин, разрушение социальных связей, эффективное искоренение культурных моделей, традиций и всякой мысли о сопротивлении были возможны только посредством физического уничтожения населения в гигантских масштабах.

Третье лезвие словно отстаёт: десятки свидетельств очевидцев, конечно, говорят о реквизиции не только зерна для посева и всего, что можно было есть (мякины, жмыха, выжимок с маслобойни), но и о не скошенных полях с гниющим зерном, об овощах, сложенных в кучи и оставленных на потеху червям, о складах и поездах, охраняемых армией, в которых плесневело зерно. Это показывает ущербность сталинского государства — а также список его приоритетов: крик умирающих миллионов был в нём гораздо выше, чем положительное сальдо торгового баланса.

С точностью до одного дня нам известна последовательность указов, издаваемых властями советской Украины или непосредственно Молотовым и Кагановичем: 7 августа 1932 г. был издан «Декрет об охране имущества», названный законом пяти колосьев: с этого момента за сбор ничтожного количества зерна на колхозном поле, приговаривали к 10 годам лагерей или к смертной казни. 18 ноября 1932 г. украинским крестьянам было приказано вернуть хлебные авансы, а 20 ноября началась конфискация скота.

28 ноября была введена система «черных тарелок»: села, не выполнившие план сдачи, должны были сдать ПЯТИКРАТНУЮ норму. 24 декабря началась акция по изъятию всех хлебных запасов, которую возглавили партийный актив, Красная Армия и внутренние войска ОГПУ. Спустя три года, во избежание массового бегства сельского населения от голода, была проведена так называемая паспортизация, т.е. фактическое привязывание людей к земле: запрет на выезд из села под угрозой ссылки, а на границах УССР были выставлены армейские кордоны.

Как сосчитать умерших?

Нам известны масштабы бедствия, которое, кроме земель сегодняшней центральной и восточной Украины, затронуло также Кубанскую (тогда в основном украинскую) и Молдавскую АСР (тогда в пределах Советской Украины), а также Западную Сибирь и Казахстан. Мы знаем имена и судьбы главных лиц, принимающих решения, и непосредственных исполнителей.

Мы пытаемся выяснить точное количество людей, погибших в результате голодомора, хотя именно в этом самая большая проблема, не в последнюю очередь из-за сталинской практики ликвидации свидетелей, уничтожения актов и фальсификации данных. Демографическая отчетность в Советском Союзе в начале 1930-х годов была, если не искаженной, то весьма несовершенной: они, возможно, старательно считали рабочие руки, но кого там волновали новорожденные? Существующие записи были скрыты и сфабрикованы НКВД, а результаты переписи 1937 года были фальсифицированы.

В любом случае, следует ли включать тех, кто умер в трудовых лагерях за то, что они нарушили закон о пяти колосьях, или только тех, кто умер от голода в пределах УССР? Учитывать ли смертность от страшной осени, зимы и раннего урожая 1932-1933 гг. или все случаи смертей от голода начиная с 1930 г.? А как насчет жертв ужасного недоедания, умерших в последующие годы? А как насчет младенцев, которых кормили измельчённой корой ивы? А как насчет демографического коллапса, который пережила Украина в последующих поколениях?

Как быть с вынужденно перемещенными лицами, которые так и не вернулись в родные села? Неудивительно, что оценки человеческих потерь варьируются от 2,4 млн человек (Тимоти Снайдер) до 7,5 млн человек (Дэвид Р. Марплз). Эти цифры, как и "усредненная", наиболее общепринятая сегодня оценка человеческих потерь, порядка 4-5,5 миллионов, конечно, находятся за пределами нашего понимания, за пределами воображения.

Можно ли - если кто-то готов взять на себя такую ​​ношу - хотя бы на йоту пережить тот кошмар? Рассказы выживших, да, существуют; но сделанные вполголоса, в вечном страхе, 60 лет спустя, сколько они способны донести?

Литература обычно помогала назвать безымянное. Но и здесь найти верные отношения непросто. «Желтый принц» Василия Барки, роман, написанный в эмиграции в 1960-е годы и изданный в Польше только этой осенью Коллегией Восточной Европы, который словно шкатулка, в которую автор уложил с десяток свидетельств людей, переживших голодомор, а также библейские образы и притчи: важные, нужные, трогательные, однако и он не является шедевром.

Соседняя деревня воет

Несколько фраз из романа «Все течет» Василия Гроссмана, одного из самых проницательных русских свидетелей коммунизма, навсегда остаются в памяти: «Завыло село, увидело свою смерть. Всей деревней выли - не разумом, не душой, а как листья от ветра шумят или солома скрипит. И тогда меня зло брало - почему они так жалобно воют, уж не люди стали, а кричат так жалобно. Надо каменной быть, чтобы слушать этот вой и свой пайковый хлеб кушать. Бывало, выйду с пайкою в поле, и слышно: воют. Пойдешь дальше, вот-вот, кажется, стихло, пройду еще, и опять слышнее становится, - это уж соседняя деревня воет. И кажется, вся земля вместе с людьми завыла. Бога нет, кто услышит?»

Сцена из воспоминаний Льва Копелева: женщина на коленях собирает ложкой молоко, вытекшее из разбитой бутылки в след копыта на мерзлой земле. Тем не менее, пожалуй, самое сильное описание голода в литературе, которое я знаю, это несколько строк Шимборской:

Недальний лесок.
Еда — древесина, питье — под корой:
рассматривай это виденье хоть сутки,
пока не ослепнешь. Над кронами — птица,
и тень сытных крыльев ложилась на губы,
и челюсти медленно приоткрывались,
и зуб ударялся о зуб
(перевод А. Ахматовой)

(Есть жутковатая ирония в том, что стихотворение «Голодный лагерь под Яслом» Вислава Шимборская посвятила памяти советских военнопленных, замученных там немцами. Ирония двойная – в том, что те, кто в 1932 г. за колючей проволокой под Яслом могли оказаться как те, кто реквизировал зерно, так и те, которые каким-то чудом пережили эти реквизиции, и те и другие были мобилизованы в 1941 году. И тройная ирония - это строки "Август мелькал в небе ночью и жал приснившийся хлеб ./ От почерневших икон летели руки, / С пустыми чашами в перстах» – прозвучало так, будто поэтесса все-таки знала о Голодоморе; во всяком случае, знала больше, чем осмелилась написать).

Но кто сегодня читает стихи? Картинка говорит сильнее тысячи слов, книгам и статьям нужны иллюстрации, якоря для беспомощного описания. Как вписать голодные спазмы, понос и агонию в китчевую «украинскую» сценографию, которую подсказывает нам наше ленивое воображение? (чернобровые в белых платках, поля подсолнечника, залитая летним солнцем пригородная улица, глиняные кувшины на прутьях тына)?

И тут на помощь приходит Винербергер со своей Leica.

Фоторепортёры из СС

Он не был первым. «Фотография и геноцид» — далеко не завершённая тема для книг и семинаров. Возможно, группу фотографов, сфокусировавших свои объективы на на том, как ликвидируют целые нации, открывает Армин Т. Вегнер, военный врач, делегированный от Немецкого медицинского корпуса, поддерживающего действия Шестой османской армии в Сирии и Месопотамии. Вегнер сфотографировал «тропы смерти», по которым армяне брели навстречу своему уничтожению. Переведенный в качестве наказания под давлением турецких властей в Европу, он ухитрился пронести негативы в поясе своей формы, дав нам сегодня представление о Мек Егерне, первом геноциде ХХ века.

Конечно, больше всего фотографировали Холокост: его без смущения документировали офицеры Politische Abteilung Erkennungsdienst (это они сделали, вероятно, самую известную фотографию мальчика в хлипком пальтишке, в которого прицелился роттенфюрер СС Йозеф Блёше), нажимали на кнопку спуска затвора обьектива, единственного, данного им, польские узники Освенцима (Вильгельм Брассе, фотограф из Живца) и Мендель Гроссман, запертые в Лодзинском гетто. Но Голодомор? Откуда техника, пленка, решимость, шапка-невидимка?

Биографию Александра Винербергера можно, по крайней мере в первые годы, включить в несколько центральноевропейских биографических «матриц». Родившийся в 1891 году в богатой венской семье, номинально чешско-еврейской, он считал себя австрийцем. Гордый студент философского факультета, он отправился добровольцем на один год на Карпатский фронт и в 1915 году попал в плен к русским. ПОСЕТИТЕ НАШУ СТРАНИЧКУ И ПОСТАВЬТЕ ЛАЙК Как и многие австро-венгерские военнопленные, он не имел особой привязанности к приходящей в упадок монархии, но на него произвели впечатление импульс и идеалы двух революций, которые он пережил в России в 1917 году, уже первая из которых принесла ему свободу. Он не стал ни попутчиком коммунизма, как беззаботный путешественник Ярослав Гашек, ни чиновником коммунизма, как Бела Кун или Матиас Ракоши; однако он решил, что сможет построить себе жизнь в Москве, где успел жениться.

Небольшая стабилизация à la russe

Начинал он с небольшой химической лаборатории, основанной с друзьями летом 1917 г., и хотя его жизнь в условиях военного коммунизма, а затем и нэпа, шла то в гору, то под гору (в 1919 г. он пытался бежать в Австрию, три года провел в плену на Лубянке) со временем советские власти оценили его инженерные таланты, несмотря на то, что он был химиком-самоучкой. Во второй половине 1920-х руководил производством на лакокрасочном заводе, а на рубеже десятилетий - даже заведовал производством взрывчатых веществ!

В 1928 году ему даже разрешили, что было редкостью, поехать к семье в Австрию, откуда он привез свою вторую жену, Лилли Циммерманн (первый брак распался годом раньше). В 1932 году он был назначен техническим директором завода пластмасс в Любучанах, а в первые месяцы следующего года был делегирован на аналогичную должность в Харьков.

Мы действительно не знаем, что заставило самодельного человека, веселого буржуа, привезшего из Австрии камеру, чтобы запечатлеть образ маленькой Марго на санях, и патефон, чтобы танцевать с Лилли в пятикомнатной квартире, перевести объектив с пухлых щечек дочери на опухшее лицо неизвестной девушки. Его рассказ об этом в мемуарах, опубликованных в 1939 году («Hart auf hart. 15 Jahre Ingenieur in Sowjetrussland. Ein Tatsachenbericht») написан пафосным языком и как бы адаптирован под вкусы публики.

Первая фраза рассказа («Когда я в свете фонарика рылся под капотом машины, ко мне подошел какой-то водитель, остановился и спросил, не иностранец ли я») отличается от возвышенного обращения и обязательности («Дорогой товарищ! - он поднял руку - ты иностранец, по сравнению с нами ты всесилен, ты можешь выбраться из этой конуры. Скажи, что они делают с нами! Европа должна нам помочь! (...) - Не уходи, пока мне не пообещаешь, что будешь кричать!(...) - Да, - сказал я, - обещаю тебе: вот моя рука!») всего пять строчек. Ну ведь не так говорили на харьковских улицах зимой 1933 года. Но это не важно.

Конфетные фантики

Важны только более сотни фотографий, сделанных Винербергером. В серых кадрах размером с открытку можно увидеть детей, детей, детей, доползших до Харькова и теперь сидящих на корточках на куче придорожного щебня, бездомных и ошарашенных. Они забыли свое имя и деревню, они помнят только сытость; она раньше была. На оживленной улице, под шуршащей листвой фруктового сада, у забора лежат тела умерших: забор так чист и аккуратен, с ровно расставленными жердинами, что кажется, будто кто-то мерил их для гроба, но мы знаем, что их сбросят вилами на телегу ассенизатора.

Вот телега, на которой качаются босые пятки; и трупы в слишком большой одежде, словно разбросанные по чистой харьковской улице, гигантские фантики от леденцов, которые так любил товарищ Сталин. И фото прибитой к пню изящной таблички серийного производства с красноречивым текстом «Здесь категорически воспрещается проводить похороны».

Монохромность довоенных фотографий снова оказывается помехой: невозможно определить дату создания последней фотографии, невозможно сказать, является ли белизна на заднем плане цветущим терновником или снежными шапками. А может это просто "На черную дорожку падает / Тень сломанной яблони".

Есть и проблемы. Не с фотографиями: с Винербергером.

Фотографии, вероятно, были переправлены на Запад контрабандой через австрийскую или немецкую дипломатическую почту. Инженер вместе с женой и дочерью также был отпущен в Австрию в 1934 году и быстро передал фотографии кардиналу Теодору Иннитцеру. Он использовал своего близкого соратника, координатора католических миссий помощи во время голода в Поволжье в 1921 г. доктора Эвальда Амменде, для доставки материалов из Харькова в секретариат Лиги Наций.

Это было одно из первых свидетельств Голодомора, попавших в руки западных политиков. Через месяц брошюру с фотографиями под названием «Правда о России» («Rußland, wie es wirklich ist») опубликовал Отечественный фронт (Vaterländische Front), который был политической базой канцлера Дольфуса. Через год они были опубликованы в отдельном пропагандистском издании «Должна ли Россия голодать» Эвальда Амменде, однако имя фотографа там не указали.

Александр Винербергер не был нацистом; в 1938 году, накануне аншлюса, он даже отправил свою семью в Великобританию. Он был антикоммунистом. Однако слишком легко, уж очень легко ему было принять ужасно грубую версию антикоммунизма, популярную (хотя и не единственную) у европейских правых 1930-х годов и канонизированную пропагандой Третьего рейха: версию в которой создателями, исполнителями и бенефициарами советского коммунизма были почти исключительно евреи, а большевизм как таковой был не чем иным, как «еврейским заговором».

Чего не сделал Уолтер Дарранти

Винербергер разделяет эту точку зрения в своих мемуарах, опубликованных в 1939 году: в них он проклинает «Жидокомуну», клеймит «еврейских комиссаров» и хвастается тем, что его фотографии были включены в передвижные выставки по Третьему рейху и разоблачают «еврейскую угрозу».

Тупость, конформизм, роковые формулировки в 1939 году, неприемлемые в послевоенном мире. И - фотографии телег, прогибающихся под тяжестью трупов, словно под тяжестью зерна после удачных жнив. Фотографии, сделанные из-под полы пальто, над рулем автомобиля, из-за газеты. Фотографии, которые не были сделаны Вальтером Дюрранти или дипломатами - английскими, французскими или польскими - которых было немало в Харькове, до 1934 года столице Украинской ССР. И австрийскому инженеру это бы с рук не сошло, если бы его тогда поймали с его «Лейкой», несмотря на его знание казеина и эбонита, несмотря на его полезность для легкой промышленности страны Советов.

Что сделать с такими уликами? Александр Зинченко, украинский историк, публицист и кинодокументалист, занимающийся новейшей историей Украины и СССР (в том числе автор документального фильма и книги «Час попугая», одной из первых публикаций в Украине о Катынском расстреле) решил посодействовать публикации воспоминаний Винербергера от 1939 года.

«Это трудная книга о сложной исторической реальности», — начинает он очерк, в котором объясняет замысел публикации, вспоминая чередующиеся парадоксы: в 1933 году политики Третьего рейха публично говорили о преступлении геноцида; президенты США и Франции хранили молчание. «То, что дело о Голодоморе огласили нацисты, не дискредитирует память о его жертвах», — пишет Зинченко, подчеркивая цинизм политиков Третьего рейха, пропагандистскую игру, которую они вели, упоминая Великий голод и Катынские расстрелы.

Столкновение повествований, столкновение с Leica

Показания инженера, ставшего свидетелем геноцида, необходимо было дискредитировать, обращаясь ко многим контекстам: от довоенного антисемитизма до «реализма» западных политиков, не готовых противостоять Сталину или встать на защиту миллионов его жертв, до австрийско-германских отношений накануне аншлюса.

Воспоминания Винербергера будут опубликованы порталом и издательством «Историческая правда». Тем временем в Киеве несколько дней работала выставка «Лейка, которая видела Голодомор». Правнучка инженера Самара Пирс, проживающая в Великобритании, передала организаторам фотоаппарат Винербергера и альбом с фотографиями из Харькова и Москвы, сделанными, скорее всего, самим автором.

"Das Arbeitparadies" ("Рабочий рай") - иронично назвал он альбом: буквы, нарисованные белым карандашом, идеально контрастируют с красным полотном обложки, ничуть не выцветшим за 90 лет. Внутри снимки харьковских трущоб, вязанки солёной рыбы, и снова та девочка в чёрном платке, опухшие коленки которой похожи на тыквы, снова телеги, полные трупов, раскинутые на тротуаре руки и тряпки, на которые падает уличная пыль столь же плодородная, сколь и местная почва.

Ирония Винербергера была язвительна, но что она по сравнению стем фактом, что Россия вывезла полмиллиона тонн зерна из украинских элеваторов в этом году, в 90-летие Голодомора?

—Войцех Станиславский

TVP ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК. Редакторы и авторы

  —перевёл Кирилл Захаров