Трудно сказать, кто бы из древних или средневековых мастеров искусства, особенно расходившихся во взглядах с канонической церковью, не прибегал бы в творчестве к сценам из Апокалипсиса.
узнать больше
И все же самое главное – приложить усилия, преодолеть нирваническое искушение, убеждение, что "самое прекрасное – это объект, которого нет"! История сакральной живописи (по крайней мере, в римском, западном варианте – с иконами все обстоит иначе) была, в конце концов, на протяжении забытых ныне тысячелетий историей борьбы: против условностей, лени, беспомощности. Это агон: не с булавой, а с кистью. Карпович снова блестяще говорит об этом: "Блеск и нищета великой традиции западной сакральной живописи (...) заключается в мужестве подниматься с тем, что дано – разумом, верой, талантом, воображением, накопленным опытом и благодатью, Откровением и Традицией, конечно, – но всегда на свой страх и риск. (...) Нет готовых ступеней, нет цепей, нет поручней, нет школ, обучающих правилам".
Ярослав Модзелевски, Игнаций Чвартос, Беата Станкевич, Богна Подбельска, Яцек Длужевски, Войцех Глоговски, Кшиштоф Климек, Яцек Хайнос OP, Винцентий Чвартос и Артур Вонсовски – попробовали этот подъем. В клуатре монастыря в два ряда лицом друг к другу стояли десять ликов Милосердного Иисуса: большие – два, иногда почти трехметровые полотна, в нишах, похожих на лавки. У их ног – сценография Михала Страховского, художника-графика, связанного со средой "Теологии...", заслуживает отдельного упоминания! – при открытии оставался клубок черного материала; можно сказать, саван в негативе.
Мощная, сильно упрощенная, почти катакомбная фигура Ярослава Модзелевского похожа на гигантскую восковую свечу. Необычным (хотя и полностью соответствующим канону) является решение вопроса лучей на картине Беаты Станкевич – "красный как кровь со стороны руки благословляющей, бледный как вода со стороны руки на сердце!" Правильно ли я понимаю, что речь идет о лучах, исходящих из руки Бога-Отца в картине Уильяма Блейка "Сотворение мира"? (Но этот узкий гранат, как у Эдварда Красинского?).
"Милосердный Иисус" Яцека Длужевского – самый большой по размеру, с наименее ортодоксальным решением вопроса о лучах и с волнующей всех, кто его увидит, ссылкой на виссон из Манопелло. Иисус Игнация Чвартоса – очень "четырехчастный", иератический, немного театрально барочный, с необычным контуром раны на руке (раны на этих десяти картинах заслуживают отдельного внимания, отдельной книги, когда-нибудь) и лучами, почти как пучки сосулек, неизвестных инструментов Страстей, стеклянных потоков. Иисус Войцеха Глоговского – тихий, смиренный, загадочный, скромный, миндалевидный. Иисус Кшиштофа Климека – слишком приукрашенный в моих глазах, эта игра в живопись мне непонятна (но и на этом полотне рана, крошечная, как капелька крови, сразу бросается в глаза, благодарно отрывает от излишне стилизованных волос).
Рамка в прусской лазури
Иисус отца Яцека Хайноса – единственный акрил, поразительный (или не слишком поразительный?), в раме цвета берлинской лазури, с удивительной интуицией художника относительно источника яркости, света. Света, с которым боролась и Богна Подбельска, ее Иисус переливчатый, почти пересвеченный, даже в зрачках видны блики света – мне хочется запомнить это видение, как и картину Винцентия Чвартоса: нереальная, в цветочной раме, словно из голландских натюрмортов XVII века; серые лилии и пудрово-розовые пионы рассыпаются по холсту, словно в процессии. И мандорла, резонирующая мандорла, как вибрация колокола на холсте Вонсовского.
Такой проект подобен свету, сфокусированному в линзе. Картины родились благодаря инициативе сообщества "Политическая теология", благодаря смелости художников. Они пробуждают, обновляют идею Божественного милосердия – возможно, самую важную истину веры, которой поделились с миром мистик из Вильнюса и Папа из Кракова. Но можно также говорить о мужестве среды, берущейся – с диспропорцией сил, подобной той, которую можно увидеть в спутниках Давида, в горстке рыбаков, в нескольких учениках Франциска или Альберта в потрепанной привычке – за великое начинание: возрождение католической сакральной живописи.
Возрождение? Возрождение живописи? Возрождение сакральной живописи? Сегодня?
Трудно найти более противоречащее времени начинание. В меньшей степени это касается всей фигуративной живописи, которая, давно уступив место постструктуралистским перформатическим инсталляциям, доживает свои дни в антикварных магазинах, в самых малопосещаемых студиях Академии художеств, у горстки сумасшедших, которым нравится быть анахроничными поневоле, у богомазов на Барбакане (место в Старом Городе в Варшаве, где на уличных вернисажах продаются картины – прим. перев.). Гораздо важнее та оборонительная позиция, в которой сама сакральность и все институты, стремящиеся ее охранять, строить и пропагандировать, кажутся: высмеянными, атакованными, маргинализированными.