Солдат, дипломат, офтальмолог, писатель - Болеслав Венява-Длугошовский вошел в историю как человек многих талантов. К сожалению, ни один из них не мог быть использован за границей - к моменту эмиграции в США он знал английский достаточно хорошо, но не настолько, чтобы стать успешным писателем или поэтом. Несколько десятилетий он не имел дела с пациентами, и именно премьер-министр Владислав Сикорский позаботился о том, чтобы он надолго остался вне армии и дипломатии...

Скитания Венявы начались в июне 1940 года, когда Италия вступила в войну на стороне Третьего рейха. Тогда становится ясно, что польское посольство больше не может функционировать на берегах Тибра, а его посол Венява должен паковать чемоданы. Однако наш герой пользовался большой симпатией у итальянцев, и ему предложили остаться в Риме "в частном качестве". Он не собирался этим воспользоваться - 12 июня мы видим его вместе с другими сотрудниками почты в дипломатическом поезде, направляющемся во Францию. Идет франко-германская война, и стремительное продвижение вермахта означает, что пассажиры никогда не ступят на Сену окончательно.

Через шесть дней они достигли Лиссабона, и хотя Длугошовский покинул Италию, выполнив свою миссию (благодаря ему к февралю 1940 года 8000 поляков добрались до Франции через Италию, многие из них вступили в ряды восстановленной польской армии), никто не ждал его с распростертыми объятиями. Напротив - позже Сикоршки обвинят его в том, что он дезертировал с дипломатического поста. На данный момент он должен найти работу (Сикорский уволил его со службы) или продолжить путешествие со своими близкими - его сопровождают жена Бронислава и дочь Зузанна. В конце концов, семья Длугош решает отправиться в США.

Однако вскоре они узнали, что решение и его выполнение - это две разные вещи: условием получения визы в США было наличие визы любой латиноамериканской страны. Упорные усилия принесли результаты, и вскоре вся семья получила гаитянские визы, а еще через некоторое время - временный вид на жительство в США. Таким образом, по словам его биографа, Венява стал "первым Пилсудским на американской земле". Первый, и, следовательно, не последний, поскольку в состав США также вошли такие представители этого сообщества, как Адам Коц (бывший лидер Ozon), Игнаций Матушевский (министр финансов Санации) и Генрик Флояр-Райхман (министр промышленности Второй республики).

Несбывшаяся мечта о мундире

К сожалению, некоторые последователи Пилсудского участвовали в создании "польской дыры" за границей. Во время его визита в США Игнаций Матушевский и Генрик Флояр-Райхман даже распространили среди поляков слух о скорой отставке Сикорского. Венява был чужд такого мышления - он справедливо полагал, что в таких чрезвычайных обстоятельствах партийные споры должны быть выброшены на помойку, а сотрудничество с политическими противниками - включая Сикорского - во имя польского смысла жизни.

В письме президенту Владиславу Рачкевичу он заявил, что "нужно стремиться к согласию и искать его везде и всеми силами, отказавшись от всех [...] враждебностей, которые перед лицом сегодняшней польской действительности являются лишь призраками прошлого". Сам он не собирался активно заниматься политикой - хотя и поддерживал такие начинания, как Пилсудский национальный комитет американцев польского происхождения, но в основном из уважения к своим коллегам и как символ. Остальные пилсудчане не понимали этой сдержанности, но Венява в первую очередь интересовался военным делом.

Первый кавалерист Второй Польской Республики считал, что его возвращение в армию - лишь вопрос времени. Во-первых, он любил армию, а во-вторых, верил, что в качестве солдата он лучше всего послужит своей стране. Уже в августе 1940 года он в письме Сикорскому предложил себя в качестве возможного правительственного делегата по военным вопросам или представителя Верховного командования в США. Он также предположил, что его слово много значит среди пилсудских, и как официальный представитель польского государства он сможет обуздать антиправительственную деятельность бывших сенаторов. Что на это ответил Сикорский?

Похоже, что премьер-министр и главнокомандующий даже на мгновение не воспринял предложение Венявы всерьез. Он считал его генералом типа Саначи, к тому же он был другом Юзефа Бека, которого он ненавидел. К этому добавились доносы "доброжелателей". - Когда Венява еще был послом в Риме, окружение Сикорского сообщило ему, что дипломат саботирует планы правительства. Это, конечно, была чушь, но премьер-министр прислушивался к таким замечаниям и убеждался, что почти каждый Пилсудский - воплощение зла. По сути, он обманул Веняву - в октябре тот написал в ответ, что может предложить ему командный пост в Великобритании.

Путь к суициду

Проходили все новые и новые месяцы, участок пропадал, а наш герой все больше впадал в депрессию. Об этом настроении свидетельствует письмо Райчману от августа 1941 года: "В те тяжелые времена мне не разрешали быть солдатом. Я всегда считал и продолжаю считать себя солдатом [...]. Я близок к безумию". Разочарование Длугошовского было тем сильнее, что он согласился бы даже на подчиненную военную должность, Сикорский просил его "принять в армию независимо от звания и должности". Его встретили не столько отказом, сколько молчанием, и единственным эпизодом его военной службы в Штатах было членство в Вашингтонском кружке кавалеристов (созданном заместителем польского военного атташе).

Поскольку план вернуться в армию не удался, чем зарабатывала на жизнь семья Длугошовских? Болеславу не оставалось ничего другого, как работать нелегально (виза не позволяла ему устроиться на легальную работу), как и многим его коллегам из Первой кадетской роты, попавшим в США после начала войны. Сначала он нашел работу в Детройте, в редакционном отделе газеты "Dziennik Polski", где занимался обзором польской прессы и вырезал наиболее интересные статьи для перепечатки. Для такого темпераментного человека, как Венява, такая работа должна была быть утомительной, но он стиснул зубы и проработал там до лета 1941 года.

Затем он вернулся в Нью-Йорк и заинтересовался художественным переплетом. Оказалось, что у него был некоторый талант в этом направлении, поэтому переплетные работы стали еще одним источником дохода для семьи Длугош.

Наконец, наступила весна 1942 года, и неожиданно Сикорский, случайно оказавшийся в США, пригласил Веняву на встречу. Разговор длился около часа, в результате которого Болеславу предложили должность посланника на Кубе. Это был циничный ход со стороны премьер-министра, направленный на симулирование национального согласия и в то же время на разделение сторонников Пилсудского в Америке.

Так и случилось: когда Венява согласился стать членом парламента, остальные члены общины заклеймили его как предателя. "Он [...], его [Пилсудского] любимый "Болек", его доверенное лицо, предал своего Вождя. Он заключил сделку, он договорился с главным врагом Командора!". - Райхман вспоминает.

И все же Венява был в основном озабочен обеспечением финансовой стабильности для своей семьи. Он сделал это, несмотря на то, что ни одного дня не работал в качестве дипломата. Презираемый своими коллегами и сломленный оккупацией Польши, 1 июля 1942 года он покончил жизнь самоубийством, выпрыгнув из окна своего нью-йоркского дома. Однако официально он уже был членом парламента, благодаря чему Бронислава Длугошовская получала пенсию.

Последние годы Падеревского

Игнаций Ян Падеревский, который находился по другую сторону политической баррикады, также нашел свое последнее пристанище в Соединенных Штатах. В отличие от Венявы, бывшему премьер-министру не пришлось беспокоиться о средствах к существованию - когда у него возникли трудности с переездом из Швейцарии в Португалию (откуда он направлялся на корабле в США), вмешался сам президент Франклин Делано Рузвельт. В конце концов, Падеревский был самым известным поляком в Соединенных Штатах. Достаточно сказать, что на его последний предвоенный концерт в Нью-Йорке (который в итоге не состоялся из-за сердечного приступа пианиста) было продано более 16 тысяч билетов!

Стоя на берегу Нью-Йорка 6 ноября 1940 года, фортепианный маэстро ощущал дежа вю. В Швейцарии он был в относительной безопасности, но, как и во время Первой мировой войны, он отправился за океан, чтобы обратиться за помощью к Польше. Эти призывы были адресованы, с одной стороны, польской общине, а с другой - всему американскому обществу, особенно элите. Парадоксально, но у Падеревского были большие проблемы с убеждением поляков. Странно? Нет, если мы узнаем контекст, что требует возвращения к временам Первой мировой войны.

В то время тысячи американских добровольцев пополнили ряды польской армии во Франции (так называемой Голубой армии). Они не успели повоевать на Сене, но надеялись, что их оценят на родине и вовлекут в битву за границы Республики Польша. К сожалению, родина, по признанию доктора Януша Осицы, "ответила ему только добрыми словами". Вместо фронта солдаты из США были демобилизованы и отправлены в лагеря, где в разваливающихся бараках ждали своего возвращения в Штаты. Военные власти не особенно заботились об их судьбе, некоторые из добровольцев даже не получили ни копейки от государства. Неудивительно, что они покидали Польшу с отвращением и даже ненавистью.

Этот случай вызвал резонанс в Соединенных Штатах, и даже спустя 20 лет значительная часть польской общины все еще помнит о нем. Падеревский знал об этом - в октябре 1939 года он написал генералу Юзефу Халлеру (который когда-то возглавлял "Голубую армию"), что "поляки в США ожидают видимого знака того, что польское правительство действительно изменилось, что прошлые ошибки, допущенные в отношении Польши и польской эмиграции, не повторятся, и что их труд, преданность и жертвы не будут напрасными". Он также сбавил оптимизм Сикорского в отношении набора добровольцев для службы в польских вооруженных силах в США.

К сожалению, этот скептицизм оказался пророческим - только 700 человек выразили желание сражаться под польским флагом. Падеревский же, несмотря на свой преклонный возраст (ему было за 80), интенсивно лоббировал интересы Польши: встречался с людьми, выступал по радио, писал мемориалы и т.д. Ему удалось дождаться, пока Третий рейх нападет на СССР. В то время он заявил, что "кого боги хотят уничтожить, на того они сначала насылают безумие". Он умер от пневмонии 29 июня 1941 года.

Военные скитания Тувима

От любви до ненависти - так Джулиан Тувим мог бы описать свое отношение к Соединенным Штатам. Поначалу очарованный, даже очарованный американской свободой, к концу своего пребывания он нетерпеливо притопывал ногами, чтобы оказаться в коммунистической Польше. Это желание, однако, имело свою цену - его дружбу с Тувимом разорвали Ян Лехонь и Казимеж Вежиньский, а большая часть польской эмиграции считала его персоной нон грата. Выходивший в Нью-Йорке еженедельник "Tygodnik Polski" писал, что "он ослепленный гордыней безумец, присоединившийся к "Новому Тарговице"".

Дорога писателя в США вела через Францию, Португалию и Бразилию - когда после поражения в сентябре 1939 года он вышел к Сене, он надеялся, что война скоро закончится и он вернется в Польшу. Он ждал этого момента в хорошей компании, поскольку вместе с ним в Париж прибыли другие скамандские писатели (Ян Лехонь, Казимеж Вержиньский и Антоний Слонимский) и десятки польских интеллектуалов. Он не мог пожаловаться и на отсутствие денег - правительство Сикорского обеспечивало его и его друзей стипендиями, а в случае необходимости он мог рассчитывать на помощь старых эмигрантов. Однако из-за агрессии вермахта новая повседневная рутина - поэтические вечера в Польской библиотеке и светские приемы в кафе "Режанс" - рассыпалась как карточный домик.

Следующими остановками Тувима были Порту, Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу. Тяготы океанского путешествия (каюта третьего класса и вездесущие вши) были облегчены присутствием Лехоня и "пана Тадеуша". Два "Скамандрита" сошли на берег 5 августа 1940 года, и хотя писатель был очарован столицей карнавала ("Рио сияющий, сверкающий, мигающий, ослепительный, лакированный [...], наполовину Нью-Йорк, наполовину Париж"), он вскоре изменил свое мнение. Вскоре он пожаловался Вержиньскому, что "когда слишком много видишь - хочется блевать", и поэтому он хотел бы жить в США.

Это было не так просто - польское консульство в Рио-де-Жанейро имело визовые квоты, а среднее время ожидания документа составляло шесть месяцев. В результате Тувим пустил в ход свои связи: он связался с американским славистом Артуром Коулманом и попросил его ходатайствовать перед консулом. Он также пытался связаться со своим двоюродным братом из Штатов, мультимиллионером Кларенсом Диллоном. Он не забыл написать послу в Вашингтоне Яну Цехановскому. Все эти усилия, наконец, принесли плоды, и, несмотря на финансовые проблемы (его друзьям пришлось оплатить путешествие), он и его жена отплыли в Штаты. Направление? Нью-Йорк, где семья Тувим сошла на берег 19 мая 1941 года.

Как стать полезным идиотом для коммунистов?

В первые недели Америка казалась автору "Локомотива" землей обетованной. Его письма того времени, в том числе к сестре Ирене и Антонию Слонимскому, полны воспевания американского общества. Сообщество, как заявил Тувим, уважающее права человека и реализующее идеалы демократии, которое должно стать примером для европейцев. Это восхищение длилось еще несколько месяцев - в начале 1942 года он написал Коулману: "Я влюбился в эту землю, этих людей и этот дух", - но Тувим не был постоянен в своих чувствах. Он нашел новый объект восхищения - Советский Союз.

Переломным моментом в его отношении к СССР стало 22 июня 1941 г. После нападения вермахта на Советский Союз Тувим решил, что у поляков нет выбора и они обречены на братство по оружию с Красной Армией. В то же время он призывал разделить толстой линией существующие польско-советские отношения - важно было настоящее и общая борьба с немцами ("они будут разбиты, им открутят головы, выпотрошат кишки, раздробят кости, огонь этой войны сожжет их в пепел, чтобы рептилии не смогли возродиться"). Только бок о бок с Красной Армией мы сможем победить нацистского зверя", - утверждал он.

Требование нормализовать отношения с восточным соседом можно понять, но выдающийся поэт, к сожалению, пошел гораздо дальше. Он провозгласил, что большевики не только заботились о благосостоянии своих граждан, но, в отличие от США, заботились о духовном развитии общества. Он не возражал против сталинского террора: "В Советах есть некоторый пафос, есть высота намерений, даже если голод, грязь, вонь и даже жестокость характеризовали прорыв, который там произошел. [...] Красные всегда боролись за самые высокие, самые благородные цели в мире" (цитата из письма сестре). Похоже, он действительно верил в это...

Увлечение Тувима СССР сопровождалось лозунгами социального переворота на Висле, желательно в коммунистическом варианте. Да, прокрестьянские и прорабочие реформы были необходимы в послевоенной Польше, но писатель забыл, что польские власти (как в Польше, так и в Лондоне) были созданы совместно Польской социалистической партией и Народной партией. С каждой неделей он становился все более полезным идиотом для коммунистов - посещая один за другим митинги польско-советской дружбы и окружая себя такими людьми, как Болеслав Геберт и Оскар Ланге (советские агенты) или Стефан Арский (известный в ПРЛ своими клеветническими публикациями на Пилсудского).

В адрес тех, кто не поддерживал коммунизм, у Тувима были только ругательства: Тадеуш Бур-Коморовский - дурак, Владислав Андерс - бандит, а главнокомандующий Казимеж Соснковский "строит штаб-квартиру польского фашизма в Америке". Он также критиковал правительство в изгнании, которое должно было состоять из гитлеровцев и евреев, провозгласивших лозунг "за наш и ваш фашизм". Неудивительно, что цена за такие крайние взгляды была высока: в 1944 году правительство отозвало льготу, предоставленную Тувиму, и он стал нежелательной персоной среди эмиграции. Он знал об этом: "95% беженцев считают меня агентом Сталина" (сентябрь 1945 года, письмо Ярославу Ивашкевичу). Однако он оставался на стороне коммунистов до самой своей смерти в 1953 году.

– Томаш Чапла
– Перевод Александр Кравченко

TVP ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК. Редакторы и авторы

Цитаты, использованные в тексте, взяты из публикации: "Любимец Сезара". Болеслав Венява-Длугошовский. Зари биографии" Яцека М. Майхровского, "Тувим. Испуганный богохульник" Мариуша Урбанека, "Игнаций Падеревский" Романа Вапиньского и "Historia polityczna Polski 1935-1945" Павла Вечоркевича.