Диалоги

Я понял, что католицизм - моя судьба 

Мы, в конце концов, можем обменять нашу национальную общность на другую ценой больших усилий и огромных хлопот, но мы не можем жить в одиночестве. Человек не индивидуальное существо. Мы живем в сообществе. Это делает нас людьми, говорит Бронислав Вильдштейн, писатель, эссеист, обозреватель и активист антикоммунистической оппозиции в Польской Народной Республике.

ТЫГОДНИК TVP : В субботу, 11 июня 2022 г., Вам исполнится 70 лет. Вы побывали во многих ролях за свою жизнь, в т.ч. : оппозиционной, публицистической, публицистический и литературной. Кем Вы себя чувствуете больше всего?

БРОНИСЛАВ ВИЛЬДШТЕЙН:
Писателем. Я с раннего детства знал, что буду им. Первые попытки, конечно очень наивные, я сделал в 12 лет. Хотя официально я дебютировал довольно поздно, с романом «Как вода» в 1989 году — мне было 37 лет, — но я постоянно писал и раньше. Я прибегаю к различным формам, в первую очередь литературным, но также стараюсь более теоретически анализировать реальность в эссе или заниматься боле зрелой специализированной журналистикой. Тем не менее прежде всего - писательство.

С чего началось это увлечение?

Я всегда интересовался литературой. Когда я еще не умел читать, мой отец читал мне книги вслух. Как только я научился, я быстро перешёл к серьёзной литературе, как, например произведения Олдоса Хаксли. Я также читал литературную критику, некоторые эссе. Меня всегда интересовал мир. Я думал о его многогранности. И о том, что её стоит как-то понять, а значит и описать.

Какие мастера вдохновляли вас в юности?

Они менялось в зависимости от возраста. В любом случае, о некоторых сейчас даже стыдно вспомнить…

Кажется, у вас была слабость к творчеству экзистенциалистов. В 18 лет я прочитал «Экзистенциальную философию», антологию под редакцией Лешека Колаковского и Кшиштофа Помяна. С трудом, потому что это нелегкий материал, но я был очарован ею. Я очень рано прочитал Андре Мальро. А когда мне было 17 - Сэмюэля Беккета. К такой литературе стоит возвращаться. Так же, как и к Уильяму Шекспиру, которого я читал всю свою жизнь. Я начал, когда мне было 12 - и из его работ почерпнул несколько моментов, которые послужили мне вдохновением.

Меня также привлекала поэзия. Сначала Джулиан Тувим, но я также довольно рано прочитал "Илиаду" и "Одиссею". Мне нравились романтики, творчество Юлиуша Словацкого, который интересовал меня тогда больше, чем Адам Мицкевич. Что и немудрено - ведь, чтобы понять Мицкевича, нужно быть более зрелым.

Однако помимо литературы на ваших плечах было много других забот.

Когда мне было 16, мой отец умер от рака. Пришлось быстро самому брать ответственность за себя. Моя мать не могла заботиться обо мне, потому что она была очень больна. Скорее, я заботился о ней. У меня вообще было какое-то специфическое детство. Мой отец был комендантом военного госпиталя. Мы жили на его территории. Так что у меня не было нормального двора, где я мог бы проводить время со сверстниками. Между тем в детстве такой двор играет социализирующую роль. Поэтому вхождение в мир было для меня немного сложнее. Но надо было как-то справляться.

Со стороны отца у вас еврейские корни. С Шестидневной войны июня 1967 года коммунистические власти начали накручивать антисемитскую спираль — кульминацией этих действий стал март 68 года. Как вы восприняли тогдашнюю атмосферу? Она была для меня не так важна, потому что в моем доме почти не было разговоров о еврейских корнях. Хотя я догадывался, что мой отец был евреем. Однако со временем я стал чувствителен к антисемитским насмешкам. Как только они появлялись в моем окружении - я тут же реагировал. Иногда это заканчивалось потасовкой.

Моя реакция не была связана со страхом. Скорее, чувство досады, вызванное глупостью и человеческой подлостью, проявлялось таким образом. В марте 68-го мне было всего 16 лет, но я уже хорошо понимал, что это организованная акция власти. И что есть люди, которые поддаются коммунистическому нарративу, высвобождая в себе темную сторону.

Вы католик. Но в юности Вам было не по пути с Церковью. Вероятно, под влиянием отца, которому были близки марксистские взгляды.
Бронислав Вильдштейн (справа) в 2004 году во время панельной дискуссии «Быть ​​евреем в Польше сегодня и завтра». Возле него Петр Пазинский и Петр Кадлчик. Фото PAP / Andrzej Rybczyński
Мое отношение к Церкви сильно изменилось за мою жизнь. Я подробно описываю этот процесс в «Тенях моего времени». В начале я был враждебен к религии. Я видел в ней систему угнетения и отчуждения. Я был наивным ребёнком своего времени. Мое мышление вырастало не только из чтения, но и из духа времени. Однако я довольно быстро понял, насколько наивными были эти распространённые премудрости. Моя эволюция была обусловлена ​​жизненным опытом и, в немалой степени, контактами с католиками.

Парадоксально, но в юности я был очень религиозен. В том смысле, что меня всегда интересовало самое глубокое измерение человеческого существования. Однако тогда я сделал несколько неверных выводов. Через некоторое время я понял, что, как выразился Джордж Сантаяна, «попытка говорить, не используя какой-либо конкретный язык, не более безнадежна, чем попытка исповедовать религию, которая не является какой-либо конкретной религией». Я понял, что католицизм – моя судьба.

Вы несколько лет боролись с тяжелой болезнью. Является ли вера опорой для вас в этой борьбе?

Я бы поостерёгся так утверждать, так как это может означать, что вера — это бегство от трагедии существования. А это не так. Хотя можно считать, что она позволяет смириться с ней, а потому является опорой. Она позволяет нам выйти за рамки наших узких горизонтов. Она помогает лучше понять себя, свою жизнь. Однако мы верим в Бога не потому, что нам так удобно.

В интервью газете «Непокорный» вы рассказали Петру Зарембе и Михалу Карновскому, что после смерти отца у вас появилась возможность уехать в США. Были ли моменты, когда вы жалели, что не воспользовались этой возможностью?

Нет, я ни разу об этом не пожалел. Мой отец был офицером, после начала Второй мировой войны ему удалось попасть в Румынию, где он работал в эмиграционных структурах. Он помогал людям попасть во Францию, а затем в Англию. Отец был интернирован в Венгрии и отправлен в офлаг, где оставался до конца войны. Когда он вернулся, оказалось, что вся его ближайшая и большая семья убита. Поэтому он начал искать родственников. В 1968 году родственник из Америки узнал о смерти отца. Он послал моей маме письмо с предложением принять нас в Штатах и ​​обеспечить нас всем, включая учебу для меня. Мать хотела ехать. Я отказался.

Вы серьёзно не хотели вырваться из этой серой, коммунистической действительности?

У меня было чувство, что тут моя страна. Мой мир, хотя он и занят сейчас узурпаторами, которые разрушают его, и их необходимо изгнать. Если бы мы уехали, моя жизнь была бы другой. Но жалею ли я сейчас, что моя жизнь не сложилась иначе? Это трудно себе представить.

Вы могли также стать спортсменом.

В 17 лет я стал чемпионом округа по борьбе. Парадокс, но я был слишком хорош, чтобы продолжать свою спортивную карьеру. Если бы я хотел и дальше развиваться в этом направлении, мне пришлось бы посвятить этому всю свою жизнь. А я был молод, и меня не особо привлекало подчинение всего моего существования строгой спортивной дисциплине. Тренер сказал: «Зачем тебе тратить свою жизнь впустую? Хочешь поступать в университет? Ладно, но это же как-то можно совместить!». Я не совместил.

Тренировки, однако, не прошли даром. Вы были склонны к дракам…

Не будем сгущать краски. Я просто никогда не поджимал под себя хвост. Но иногда случались и драки.

Вы поступили на курс польского языка в Ягеллонском университете. Там Вас поглотила оппозиционная деятельность. Поворотным и в то же время трагическим моментом в вашей жизни стало убийство спецслужбами 7 мая 1977 года вашего ближайшего друга - Станислава Пияса. Как выяснилось годы спустя, доносил на него, как и на весь оппозиционный центр, соучредителем которого вы были, Леслав Малешка - тогда казавшийся другом, а на самом деле тайный агент "Кетман". Можете ли Вы сказать, что смерть Пияса изменила Вашу жизнь?

Классика также может быть "крутой". Как превратить "Пана Тадеуша" в Мицкевича 2.0

Адаптация школьного чтения в компьютерной ролевой игре? Преподаватели польского языка делают все возможное, чтобы приобщить молодежь к чтению.

узнать больше
Я так не думаю. Она меня сильно потрясла. Любой молодой человек, у которого убивают друга, будет шокирован. С другой стороны, смерть Сташека никак не изменила моей позиции, ведь я и раньше занимался оппозиционной деятельностью. Занимался ею и и Сташек - за это его и убили... Возможно, это укрепило мои взгляды. Но я тоже так не думаю. Потому что мы знали, на что способны коммунисты. Мы наблюдали за событиями декабря 70-го или июня 76-го. Также были случаи смерти при невыясненных обстоятельствах. Так что мы знали, что коммунизм — очень мрачная система, и что он основа на терроре.

После смерти Станислава Пияса в Кракове прошла мобилизация. Вы были соорганизатором "черного «дня студента»", а через несколько дней после похорон вашего друга - "черного марша", во время которого была зачитана учредительная декларация Комитета студенческой солидарности (СКС). Вы еще больше погрузились в оппозиционную деятельность. Думали ли вы, что можете разделить судьбу Станислава Пияса?

Мы все опасались риска тюремного заключения, но не смерти. Мы не подумали об этом. Хотя, конечно, было ощущение опасности. Помню, в августе 1980 года меня арестовали на Гданьской верфи. Сначала меня отвезли в изолятор. Ночью мне сковали руки, посадили в машину с тремя охранниками и водителем. Двое сидели сзади рядом со мной. Все выставили свои "ручки" [пистолеты - ред.]. Я думал, мы едем в Краков. И свернули в лес, в какой-то переулок.

В то время я думал, что это провокация, и я должен готовиться к худшему. Выяснилось, однако, что в Серадз меня доставили проселочными дорогами. А на следующий день меня перевезли в Краков, где я должен был сидеть со санкцией [как задержанный — ред.] Три месяца до суда, но меня отпустили по соглашению от 31 августа 1980 года. Мне повезло. Я был уверен, что рано или поздно окажусь в тюрьме на долгие годы. Между тем, в общей сложности прошло несколько месяцев.

В 1980 году Вы таки дождались суда. И были очень близки к тому, чтобы попасть в тюрьму. Тем более, что в это же время, осенью, два ваших приятеля, во время вечеринки в Кракове, отправившись на поиски водки, наткнулись на попойку милиционеров и были ими избиты — Вы же, в свою очередь, жестоко избили нескольких милиционеров. ..

Сразу после этого события - вместе с женой - я уехал из Польши. Когда мы пересекли границу, у меня появилось неприятное ощущение. Потому что «Солидарность» росла, а нам пришлось уезжать; Мне грозила тюрьма. Не я начал драку с милиционерами, но повод уличить меня в нападении обязательно бы нашёлся.

Мы ездили по Западной Европе. Хотели дождаться, когда это безумие уляжется. Играли роль коммивояжеров польской идеи. Мы быстро установили контакты с сообществами эмигрантов. Рассказывали им о том, что происходит в Польше, и пытались решать различные вопросы для «Солидарности» и НЗС. В конце концов, однако, мы поняли, что мы пора возвращаться. Но тут, по дороге домой (автостопом), а именно в Нидерландах, мы узнали о введении военного положения.

Пришлось остаться за границей. После моего ареста на Гданьской верфи я услышал обвинения в свой адрес на уровне прокуратуры. В условиях военного положения меня бы точно снова посадили.

Что это были за обвинения?

Первое касалось «распространения ложной информации, которая может нанести серьезный ущерб интересам Польской Народной Республики» — ничего особенного, за это я мог получить три года. А вот второе было о "принадлежности к организации, целью которой является свержение конституционного строя Польской Народной Республики" - это было серьезно, мне даже грозила смертная казнь.

Вы остались во Франции. Какое впечатление произвела на вас тамошняя иммиграционная среда?
Краков, 15 мая 1977 года. Черный марш — демонстрация, организованная после убийства Станислава Пияса, студента Ягеллонского университета, деятеля оппозиции. Бронислав Вильдштейн справа. Фото Tomek Sikora / Forum
В «Тенях моего времени» я писал, что знакомство с этими людьми было для меня особенным опытом. У меня было ощущение, что я встретил персонажей из Атлантиды, из мира, которого больше не существует. Это были необыкновенные, замечательные люди. Для них гражданская активность во благо своего государства и народа была чем-то очевидным. Проявляя такое отношение, они не прятались за иронией. В Польской Народной Республике мы прятались за специфической ширмой иронии - в той реальности серьёзность была неуместна. Хотя на самом деле мы относились ко всему очень серьезно, в то же время старались дистанцироваться от этого или, по крайней мере, не показывать своего вовлечения. В эмиграции же такого не было совершенно. Тем более, что их польский звучал приятнее - не так, как у нас.

Это была абсолютная элита. В первую очередь я познакомился с людьми, связанными с парижской «Культурой». Это Густав Херлинг-Грудзинский, Константин «Кот» Еленский, Юзеф Чапский, а также Ежи Гедройц, хотя и в меньшей степени, потому что он всегда держался подальше от светской тусовки. Мацей Моравски, мой начальник в парижском офисе Радио Свободная Европа, был выходцем из этого поколения. Он нёс в себе тот же дух. Был прекрасным человеком. 6 июня 2022 года исполнился год со дня его смерти…

Ваше представление о Западе, однако, быстро разбилось о суровую реальность. Чтобы выжить, чем Вы только не занимались. В общем — было нелегко.

Ну, особых иллюзий у нас не было, и меня это особо не беспокоило. В Польше я тоже не привык к блюдечку с голубой каёмочкой. Я привык работать физически. И к подработкам, потому что меня выгоняли с каждой постоянной работы.

За Ваши взгляды? А может быть, потому, что с вами сложно сработаться?

В Польской Народной Республике схема была проста. Как только службы безопасности узнавали, что я где-то работаю, меня тут же выгоняли. Потом было по-разному. Может, у меня чрезмерно развит ген независимости?

Вернемся во Францию.

Я брался за любую работу, в т.ч. в качестве ночного сторожа. Ничего особенного. А потом работу совмешал с изданием ежемесячника «Контакт», созданного людьми из «Солидарности». Мирек Хоецки был главой издательства, а я главным редактором журнала. Тогда действительно было много работы, потому что занятость в «Контакте» сочеталась с другими инициативами на благо Польши. Это имело последствия. Хотелось поближе присмотреться к реальности Запада. А времени на это не было. Мы уже пожили в польском гетто, из которого невозможно выбраться. Но такова уж наша карма (смеется).

Вы вернулись из Франции в 1990 году. Как вы воспринимали польскую действительность?

Сначала я приехал осенью 1989 года в качестве корреспондента Радио Свободная Европа. А на постоянно в начале 1990-х. Я осознавал, что все нужно строить с нуля. У меня не было иллюзий по этому поводу. Хотя по началу впечатления были очень положительные. Все менялось быстрее, чем я ожидал.

Когда возникло разочарование?

Собственно, сразу, когда я стал руководителем Краковского радио. Я имею в виду, с одной стороны, я был в восторге от перемен, но с другой стороны, я стал все больше замечать ошибки, допущенные моими - могу с уверенностью сказать - друзьями, коллегами, а до недавнего времени руководителями антикоммунистической оппозиции. Мне казалось, что некоторыми вещами пренебрегают. И лишь по прошествии некоторого времени я почувствовал себя по-настоящему разочарованным. Я все время спрашивал себя: может быть, изменения просто не могут происходить быстрее? Может быть, при таком большом количестве сил, противодействующих восстановлению Польши, нам нужно время и различные компромиссы с коммунистами?

'Крестный отец'. Фильм "Хот-дог" или моральная пьеса о верности и семейных ценностях?

Работа Копполы несет в себе важное предупреждение: “Успех" семьи может стать дорогой к ее распаду.

узнать больше
Я замечал все больше и больше проблем в своей сфере, т.е. в средствах массовой информации. Мой первый критический текст, клеймящий учреждение, в котором я работал, был опубликован в «Тыгоднике Повшехном» в 1990 году. В нём я риторически вопрошал, почему не был распущен Радиокомитет, коммунистическое учреждение, которое держало в кулаке радио и телевидение. Поначалу новое правительство не собиралось его распускать. Их аргументация была такова: «Он был плохим, потому что тогда правили коммунисты. Сейчас пришли мы - новые, хорошие, так что все будет в порядке. Что тут менять?»

Как руководитель Краковского радио, Вы вернулись к вопросу смерти Станислава Пияса. Тем временем - в этой новой, демократической Польше - Вы наткнулись на стену.

Их объяснение было такое - что да, я говорю о деле трагическом, но все-таки индивидуальном, а значит ради отдельно взятой жизни жертвую общественным интересом... Вот так отреагировали мои старые друзья в правительстве, а прорваться сквозь старую судебную систему, переименованную в демократическую, — совсем другое и печальное дело.

Но все это еще не сложилось в единое целое. На самом деле я прекрасно понимал, что происходило в Польше тогда, в 1992-93 годах. В то время я написал очень большой текст о необходимости декоммунизации. Первую часть опубликовала "Газета Краковска", вторую - "Рес Публика" („Res Publica”).

Думали ли вы когда-нибудь о том, чтобы бросить журналистику и заняться политикой?

Думал. Я даже получал такие предложения.

От кого?

Например, от Кшиштофа Козловского, министра внутренних дел [в правительстве Тадеуша Мазовецкого – ред.]. Это звучит довольно забавно, учитывая то, как сложились наши отношения позднее. Я полагаю, что не остался бы с ним надолго.

Предложения были разные. Но я пришел к выводу, что непосредственно политика не для меня. Для этого нужен талант и соответствующие навыки. Я не уверен, есть ли он у меня.

В 1990-е годы, как вы уже сказали, вы опубликовали очередные книги, очень разнообразные по форме: романы, рассказы, эссе, политическая публицистика. В 2000 году был опубликован ваш сборник интервью с выдающимися интеллектуалами, такими как Сэмюэл Хантингтон, Ричард Пайпс, Майкл Новак или Збигнев Бжезинский.


Когда меня выгнали с «Радио Краков», я приехал в Варшаву искать работу. Устроился на работу в «Życie Warszawy» (Жизнь Варшавы), которая тогда была единственной крупной газетой, плывущей против течения. Но вскоре мы из неё ушли, когда новый владелец попытался нас «переформатировать». Мы создали новую, консервативную ежедневную газету «Życie» (Жизнь) , в которой я принимал активное участие. Я стал заместителем главного редактора, а именно Томаша Волка, что, оглядываясь назад, довольно забавно. Меня выгнал и Волк, потому что я пытался создать серьезную газету, а он хотел быть таким себе Михником (польский историк и политолог — прим. перевод.) правого толка — газета должна была стать инструментом его политической карьеры. Я снова остался без работы, а надо было содержать семью. Начал сотрудничество с еженедельником "Wprost" (Без обиняков; напрямую); Я договорился с Петром Габриэлем, тогдашним заместителем главного редактора, что возьму на себя серию интервью со всемирно известными интеллектуалами. В основном американцами. Поэтому в конце 90-х я провел некоторое время в США, где бывал и раньше. А потом из этого материала возникла книга "Профили века".

У меня сложилось впечатление, что вас часто не воспринимают всерьез. На Вас ярлыки противоречивой личности или даже сумасшедшего, охотящегося на ведьм. До сих пор многие поляки связывают имя Бронислава Вильдштейна со скандалом, вызванным публикацией т.н. Списка Вильдштейна, а не с литературными произведениями.
[ Список Вильдштейна — это простонародный термин для индекса каталога записей Института национальной памяти. В 2005 году Бронислав Вильдштейн в качестве журналиста «Речи Посполитой» скопировал этот список в читальном зале Института национальной памяти и распространил его в медийной среде. Вскоре после этого перепись была обнародована в Интернете, и стала одним из самых важных голосов в дискуссии о так называемой люстрации (т.е. разоблачение тайных сотрудников и осведомителей коммунистических спецслужб и политической полиции). Список Вильдштейна также стал важным импульсом, приведшим к законодательному регулированию вопроса раскрытия информации о сотрудничестве со службами безопасности лиц, выполняющих государственные функции. Институт национальной памяти был создан решением Сейма Республики Польша в 1999 году. В круг его задач входит, среди прочего, расследование нацистских и коммунистических преступлений, проведение просветительской деятельности и поиск мест захоронения людей, погибших в борьбе за независимость и воссоединение Польского государства. В общем понимании, однако, наиболее важными направлениями его деятельности являются сбор, сохранение и доступ к документации органов госбезопасности, возникшей с июля 1944 по июль 1990 года, проще говоря - к личным и оперативным делам, заведённым политическиой полицией Польской Народной Республики. Значительная их часть была уничтожена руководством и работниками МВД осенью-зимой 1989 года: уцелевшие материалы были отправлены в Институт национальной памяти. ]
Дебаты в Гданьске в 2004 г. на тему «Между свободой и ответственностью за слово». Слева направо: Камиль Дурчок, ксёндз Адам Бонецкий, Даниэль Пассент, Бронислав Вильдштейн, Моника Олейник и Ежи Бральчик. Фото PAP /Stefan Kraszewski
Это более глубокая проблема. И дело не только в т.н. Список Вильдштейна, а о моей политической журналистике. Мы живем в условиях напряженной идеологической и политической войны, в которой защитники статуса-кво, Третьей Польской Республики, господствующей идеологии, используют методы, унаследованные от коммунизма. Они заключается в «вырезании» оппонентов, дезавуировании их, отрицании всех их достижений. Соответственно, творца, выступающего против господствующей идеологии, ценить не следует, иначе к его взглядам можно было бы отнестись более серьезно. Тот, кто настроен против истеблишмента, не может иметь существенного веса ни в одной области. Я не говорю, что это полностью осознанное действие, но оно работает без исключений.

Я писал о Збигневе Герберте, самом признанном поэте 1980-х в польском обществе. Казалось, что его заслуги не подлежат сомнению. Тем временем окружение господствующего течения вместе с «Газетой Выборчей» нашло выход. В 1990-е годы его блестящие новые тома стихов либо игнорировались, либо о них писали плохо.

После его смерти Герберт был заново открыт этим сообществом и даже признан великим матером. Вот только, писали, он «страдал» тем, что я называю точечной шизофренией. Сформулировали это так: «Герберт был выдающимся поэтом, блестящим эссеистом и культурным критиком — в этих областях он был вполне вменяем психически. Однако, когда дело доходило до политических взглядов, он был сумасшедшим, ничего не понимал."

А как Вы оцениваете свое творчество на фоне современной польской литературы?

Мне оценить самого себя? Я себя очень хорошо оцениваю (смеется).

К какой ступени иерархии вы бы себя отнесли?

Очень высоко. Я не гонюсь за модой. Я пытаюсь показать универсальные вещи при помощи конкретной прозы. Анализировать человеческое поведение здесь и сейчас, как для понимания нашего времени, так и для понимания мира в универсальном измерении. Таким образом, я стал летописцем Третьей Польской Республики, но также и литературным исследователем нашего идеологического времени, а значит, и аналитиком столкновения человека с совершенно новыми вызовами. Именно так я продолжаю великую польскую традицию.

Когда возникла Третья Польская Республика, Мария Янион, которая, на мой взгляд, является очень переоцененным литературным критиком (хотя в ее творчестве есть и интересные тексты), объявила о конце романтической парадигмы в польской литературе. Можно сказать, что это было достижением вроде «Конца истории» Фрэнсиса Фукуямы. Однако Фукуяма обосновал свою позицию. А вот Мария Янион - нет. Ее заявление означало, что мы вступаем в новый этап существования Польши, поляков или человечества в целом. Следовательно, все традиционные «проблемы» перестают иметь для нас значение; человек будет совсем новый, другой… полный бред!

Но в широких кругах заявление Марии Янион считалось заповедью. Так что, видите ли, литература должна держаться в стороне от реальных политических проблем. Описывайте, скажем, внутренние дилеммы семидесяти двух полов или женщину, которая хочет быть мужчиной, или ужасы жизни в патриархальном обществе и т. д.

Романтический дух очень важен для меня. Хотя это размытое понятие, ведь «романтизм» можно понимать очень по-разному. Я придерживаюсь романтической литературы как способа понять реальность и посвятить себя ей. Я пытаюсь наблюдать мир таким, каким он является по отношению к нам, и через этот мир открывать универсальные измерения человеческого состояния. А поскольку я ссылаюсь на реалии, то легко свести мою работу лишь к временным, политическим смыслам, приписываемым мне, — словно бы это была журналистика, претендующая на роль литературы. Это тоже абсурд.

Может быть, ваши книги слишком сложные и не очень понятны для среднестатистического читателя?

Белый Куста, красный Куста: от Канн до Кремля

Он был крещен в монастыре и из Эмира превратился в Неманю Кустурицу. В 2014 году он поддержал аннексию Крыма.

узнать больше
Я так не думаю. Я стараюсь делиться со своей аудиторией тем, как я воспринимаю мир, как я воспринимаю реальность. Читая литературу, мы создаем эквивалент нашего жизненного опыта на многих уровнях. Я не ожидаю, что мои читатели смогут сразу распознать все мои аллюзии и отсылки; пройти все уровни. В «Долине небытия», например, я подразумеваю проведенное Максом Вебером различие между этикой убеждений и ответственности, которое во многом определяет наше мышление. Но читателю вовсе не обязательно знать об этом, чтобы понять книгу. Конечно, если он знаком с мыслью Вебера, у него появится дополнительная перспектива. Но не это главное. Каковы ваши литературные планы? Их слишком много (смеется). Пишу книгу, под рабочим названием: «Роман идиота или веление природы?». Но над ней предстоит ещё много работы. В интеллектуальном плане она является продолжением моей предпоследней книги — эссе «Бунт и становление». Кроме того, у меня в голове есть несколько литературных идей, которые не дают мне покоя. Недавно я также начал писать короткое эссе «В зеркале войны» о более глубоких измерениях войны. Все мы знаем, что русские напали на Украину, что они представляют угрозу и т. д. Но война говорит нам нечто большее. Например, она позволяет нам открыть глубокий смысл истории для нашего существования. Она показывает ценность традиционной идентичности — люди жертвуют своими жизнями, чтобы её защитить — и тот факт, что человеческая свобода прописана в сообществе.

Но ценность традиционной идентичности проявляется не только в войне. Для меня таким опытом было, например, движение «Солидарность», которое было особым явлением, или пребывание в эмиграции. Годы, проведенные в Париже, были очень интересными. Однако именно там я понял, Франция — не мой дом. Кто-то может сказать: «Можно оторвать себя от своего сообщества. Мы можем существовать в одиночестве». Только это сказка для маленьких детей или людей наивных. В конце концов, мы можем обменять нашу национальную общность на другую ценой больших усилий и огромных хлопот, но мы не можем существовать в одиночестве. Человек не индивидуальное существо. Он, как сказал Аристотель, существо политическое и социальное. Мы живем в сообществе. Это делает нас людьми.

– интервью взял Лукаш Любаньски

TVP ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК. Редакторы и авторы


— перевёл Кирилл Захаров
Бронислав Вильдштейн — писатель, журналист, публицист и публицист. Во времена Польской Народной Республики был активистом антикоммунистической оппозиции, соучредителем Комитета студенческой солидарности в Кракове. 1980-е годы провёл в эмиграции в Париже. После падения коммунизма в 1989 году он возглавил Польское Радио Кракова. Затем он работал также в известных газетах "Życie Warszawy", "Życie" (Жизнь Варшавы, Жизнь), сотрудничал с еженедельником "Wprost" (Без обиняков), с телекомпанией "Puls" и был журналистом газеты "Rzeczpospolita" (Речь Посполита). В 2006-07 годах президент Польской Национальной Телерадиокомпании TVP. Является одним из создателей еженедельника Do Rzeczy (К слову), а в настоящее время пишет колонки для еженедельника Sieci (Сети).
Главное фото: Бронислав Вильдштейн во время программных дебатов цикла «Альтернатива» под названием «Польская культура – ​​вызовы и будущее» в феврале 2014 г. в Польском Сейме. Фото PAP / Яцек Турчик
узнать больше
Диалоги wydanie 22.12.2023 – 29.12.2023
Японцы празднуют канун Рождества, как День святого Валентина
Они хорошо знают и любят одну польскую колядку: «Баю-бай Иисусик».
Диалоги wydanie 22.12.2023 – 29.12.2023
Красный бетон
Гомулка обрадовался, когда кто-то написал на стене: “ПРП - ***” (нецензурное слово из трех букв). Потому что ранее про Польскую рабочую партию, если и писали обидные эпитеты, то скорее такого типа:  "ПРП - продажные русские прислужники".
Диалоги wydanie 8.12.2023 – 15.12.2023
Половина мира называет матерей, отцов и цифры похоже звучащими...
Был ли у всех нас один праязык, как и один прародитель - Адам?
Диалоги wydanie 24.11.2023 – 1.12.2023
В школе нужно замедляться
Видео или искусственный интеллект - это ворота в сад знаний. Но оказывается, что желающих по-настоящему учиться слишком мало.
Диалоги wydanie 17.11.2023 – 24.11.2023
Именно здесь находилась реальная столица Третьего рейха
Адольф Гитлер провел в “Волчьем логове” 836 дней, где ему верно служили 2500 человек в 200 железобетонных зданиях.